Трудности перевода

Три последние премьеры"Et cetera" сравнивать вроде бы ни к чему. Раннюю пьесу Брехта «Барабаны в ночи» режиссировал молодой Уланбек Баялиев. Он закончил РАТИ у С. Женовача и удачно дебютировал «Поздней любовью». Пьеса М. Курочкина «Подавлять и возбуждать» написана по заказу Александра Калягина. Им же и поставлена. «Пожарами » театр открыл для нас новое имя — Важди Муавада, драматурга и режиссера, ливанца по рождению и канадца по месту жительства.Брехта играет, в основном, молодежь. В пьесе Курочкина солируют два известных и априори замечательных артиста, москвич Калягин и петербуржец Вячеслав Захаров, его однокурсник по Вахтанговской школе. В «Пожарах» решает все дело финальный дуэт опытной Татьяны Владимировой и молодого Валерия Панкова.И темы спектаклей разные. Брехта интересуют большая история и маленький человек на ее фоне. Пьеса Курочкина — об истории малой, личной: о театре и о том, как жить, по закону или по совести. Муавад мешает «общественное» и «личное», закон и совесть в такую взрывоопасную смесь, которая валит с ног.Но спектакли сравнить все-таки хочется, вспомнив о форме и содержании, которые часто ссорятся в современных спектаклях. Не только в театре Калягина. Самое простое было бы сказать: спектакли не дотянули до замыслов, и просто перевернуть страницу. Но что-то мешает это сделать. Это «что-то» — вера в честность режиссерских намерений и досада на то, что неслучайно задуманное не вышло.1.«Думай о форме, а содержание подтянется». Под этим брехтовским слоганом в молодости подпишется каждый. Насквозь социальный и «содержательный» художник, он ведь наличие смысла не отрицал. Считал, что смыслу легче быть понятым в броской форме. Что сам и демонстрировал в пику традиционному и буржуазному театру. Баялиев понял Брехта правильно и начал действовать отлично. Громоздкую пьесу он структурировал и поместил в стильную «театральную коробочку».Влияние немецкого экспрессионизма здесь читается во всем, начиная с декорации (Ю. Гальперин), света и музыки (Е. Виноградов и Д. Курляндский), черно-белой эстетики гримов (Н. Максимов) и костюмов — и кончая актерской игрой, небытовой, пластичной, что называется, таганковской. В таком «наряде» легко представить себе любую знаковую пьесу о «смутном времени». Даже поэму Блока «Двенадцать». Режиссер осознает «Барабаны» как «бродячий сюжет» — о любви, о солдате-неудачнике, о войне и революции, которые сменяют друг друга с маниакальной повторяемостью. Андреас Краглер (Валерий Панков) возвращается с войны в другую реальность и не узнает жизнь. Любимую женщину у него увели, его самого записали в герои и похоронили в воспоминаниях.Спектакль начинается с очень красивой сцены. Со всех сторон, из-за кулис, с колосников, из трюма летят, как белые птицы, сорочки в стирку. Жизнь налаживается, она хочет быть чистой и респектабельной. А грязный человек в обмотках, с лицом и руками то ли в копоти, то ли в пыли, в шлеме, делающем его похожим на несчастного ребенка, портит всю картину. Краглер — другой. Он лишний. У него общая контузия. А у них — худо-бедно устаканившаяся жизнь. И он с тоской в глазах сомнамбулически разглядывает эту мирную жизнь, как планктон в аквариуме, и никуда не может приткнуться. (Не случайно возникает в спектакле огромная лупа, сквозь которую и вода, и люди кажутся какой-то наплывающей на зал лавой.) Эту послевоенную «мистерию-буфф», этот «хмель и ребячество» свободы, со вскипающей буржуазностью и такой же малосимпатичной «революционностью масс», Баялиев рисует и ловко, и живописно, и остроумно. Его толпа распевает зонги под Моцарта и «Интернационал». В его толпе нет стертых лиц, запоминаешь многих: и подружку героя Анну (Наталья Ноздрина), и ее нового жениха (Николай Молочков), и Прохожего (Алексей Черных), и особенно Служанку (Марина Чуракова), и маленькую проститутку Евгении Сироты, изящно процитировавшей Феллини. Все это вполне по-брехтовски. Как и рифмы с сегодняшним днем. Но режиссера волнуют не только прямые аналогии, его вроде бы занимает внутреннее перерождение героя, что не странно для ученика Женовача, умеющего прояснять внутренние логические связи. Но именно тут спектакль теряет динамичность и начинает буксовать. Истории любви, способной простить измену, не хватает, как аргумента, чувственности. Истории революции, которая простилась с романтиками и приветствует подлецов, — сарказма. Истории героя (настоящего героя), который в мирной жизни никому не нужен, не достает определенности.В финале пьесы Краглер посылает к черту друзей и врагов, историю и революцию, прощает любимую и забирается с ней в постель. Брехт, написавший пьесу в 1918 году, позже оценил ее невысоко, героя назвал обывателем, а позицию его посчитал жалкой. Честно процитировав Брехта в программке, режиссер в спектакле с автором спорит, но робко и невнятно. Краглер в исполнении Панкова вызывает сочувствие. И Баялиев в финале укладывает своих влюбленных не в «белую широкую постель», а на голые доски, прикрывая листом жести. Так все-таки кто же этот герой сегодня — человек-масса или все-таки человек, имеющий право на свою частную жизнь и историю Брехт не Чехов, он автор определенный. И делать в нем открытый финал, надеясь на сообразительность зрителя, по-моему, наивно.2.Ставить спектакли о театре приятно. Успех публики обеспечен: ей всегда любопытна закулисная актерская жизнь. Актерский сговор обеспечен тоже. Актеры знают свою жизнь, как никто, и легко наполняют игру массой узнаваемых, смешных и горьких, подробностей. Не случайно самой эффектной и возбуждающей зал сценой в спектакле «Подавлять и возбуждать» является разговор Хорошего актера (главного героя в исполнении Калягина) и Негодяя, студента Хорошего актера, который выцыганивает зачет, — разговор двух театральных поколений, стычка двух точек зрения на театр и смысл профессии. Но это спектакль в спектакле, и не в нем для Калягина дело.Все в порядке и с формой в этом спектакле. Он оформлен Эмилем Капелюшем, большим мастером по части атмосферы и настроения. Осень в природе точно рифмуется с осенью в душе немолодого талантливого актера, у которого есть все, кроме покоя в душе.Ставить спектакли о театре не только приятно, но и опасно. Можно выговориться, но можно и проговориться, подставиться. Тем более что Калягин задумывал не главу для газеты «Жизнь», а серьезное высказывание. Тут вспоминается Эфрос, который однажды решил говорить по душам со своими родными актерами. Что из этого вышло, театральные люди знают.Если «Подавлять и возбуждать» был сеансом психотерапии, снимающим стресс, то сомневаюсь, что артисту и худруку Калягину стало после этого легче. Если это была попытка самоанализа, желание высказаться: о современной театральной ситуации, о «дохлой чайке», о том, что «мы проходим», плывем по течению, что слова стали «пустыми и тухлыми», а люди вызывают только сочувствие, не уважение. .. Если было так, то пускаться в эту авантюру надо было, запасшись и большим чувством юмора, и большей уверенностью в том, что говорить от своего имени — это не глупо. Хороший актер считает, что глупо.Львиная доля вины в том, что вышло, как вышло, лежит, на мой взгляд, на М. Курочкине. Драматург честно пытался уловить мысли заказчика, но выполнил заказ, что называется, без души. Их отношения с Калягиным угадываются в диалоге Хорошего актера с Врачом: «Метафору я вашу не понял, домысливать не хочу. Скажите четко, что эта история означает?» — «Не знаю. Но почему-то мне захотелось ее рассказать». Такое впечатление, что те мысли, что мучают героя пьесы, самому Курочкину мало интересны. Как Негодяю (студенту Хорошего актера).Слишком понадеялся Калягин и на себя — режиссера. Тут полезнее был бы взгляд со стороны, и человека более жесткого, который смог бы использовать и личные мотивы пьесы, и при этом отвлечь зрителя от мысли, что Калягин играет Калягина. Совпадения биографий Хорошего актера и актера Калягина — далеко не полны, и не в совпадениях смысл, а в разговоре о самом важном для всех.И главное, «чужой» режиссер мог бы выстроить две неплохие современные роли двум очень хорошим актерам, Калягину и Захарову, по внутренней линии. Тогда это было бы не только смешно и узнаваемо, но горько и больно. Получилась бы все-таки драма, а не мелодрама. «Смертельной пляски» не хватило этому спектаклю. Хотя последний монолог Калягин играет замечательно. Ради этих десяти минут, дающих понять, что творится в его душе сегодня, стоит посмотреть этот спектакль.3.К спектаклю «Пожары» не знаешь, как и подступиться. Скажешь «не понравилось», рискуешь прослыть неполиткорректным и бесчувственным.Подавляет и возбуждает информация о постановочной команде из Канады (кроме Важди Муавада, это художник Изабель Ларивьер и световик Эрик Шампу. После спектакля, идущего больше трех часов, ощущаешь себя уж совсем «между молотом и колокольней» (так звучит Муавад в переводе Т. Уманской).Драматург Муавад — человек симпатичный и явно искренний. И слова говорит правильные: дружба — это хорошо, а война — это ужасно, мы должны быть вместе, так легче преодолевать жизнь, а мать надо любить. Но быть хорошим человеком — это еще не профессия. Режиссер Муавад неутомим и очень работоспособен. Это вызывает уважение. В неполные 40 лет у него — масса спектаклей: помимо собственных текстов он поставил и «Дон Кихота», и «Троянок», и «Шесть персонажей» Пиранделло. Муавад — участник международных фестивалей, успел поруководить двумя театрами, получил престижные канадские премии (от генерал-губернатора до квебекских критиков), издал роман, книгу своих бесед, снял фильм, et cetera… Но ни премии, ни даже любовь критики еще ни одному режиссеру не помогали поставить хороший спектакль.«Пожары» Муавада-драматурга — это притча о Поющей женщине по имени Науаль, прошедшей некую войну в некоей восточной стране, где «брат шел на брата», прошедшей все круги ада (потеря любимого, сына, убийство, насилие, инцест), в итоге разлюбившей всех своих детей, на десять лет замолчавшей и только после смерти открывающей свои тайны. Это не столько пьеса, сколько материал для пьесы. Наэлектризованный страданием автора — бесспорно, но страданием, тонущим в многословии...По жанру спектакль «Пожары» — детектив. По сути — мог стать античной трагедией. Но режиссер дотягивает только до плаката. Пьесу актеры не играют, а рассказывают — по очереди, друг другу или общаясь через зал, играя по несколько ролей, передвигаясь вдоль рампы, как плоские персонажи теневого кукольного театра. «Одежда» спектакля и свет выполнены культурно, но не оставляет ощущение дистиллированности и стандартности этой сценической среды. В костюмах — «вторсырье», которым так гордится художница (т.е. попросту мода современной улицы), что тоже сразу снижает уровень притчи. Реквизит — стулья. Дальше — стеклянная полупрозрачная стена-соты, за ней краснеющий в трагические моменты задник, в финале полиэтиленовая пленка, по которой шуршит «настоящий» дождь… Зачатки образности в этой режиссуре есть. Актеры перевернули стул — кто-то из героев умер. Зашли за стекло — обозначили сон или воспоминание. Упали на пол и тут же ожили — дали понять, что человек порой — марионетка в тисках обстоятельств. Любая эмоция, внутреннее волнение изображается в спектакле криком. Кричат о ненависти и кричат о любви, кричат об обидах и нежности, о мести и сострадании. В одной тональности. Но криком никого не заставить ни слушать, ни сопереживать. Когда актерам удается пропустить сюжет через себя, это мгновенно трогает. Но это ненадолго. В целом же эта «новая» античная трагедия выглядит декоративной: легкое переживание для буржуа среднего класса. Когда мы читаем в газете о том, что сын изнасиловал мать, мы испытываем ужас. Но театр не газета, здесь природа ужаса и рождение сострадания должны быть другими.Все это напомнило мне с десяток сюжетов из советских времен, когда спектакли идеологически (и даже человечески) «правильные», но эстетически беспомощные, получали премии, признание, одобрение критики. (Кстати, именно этот спектакль из трех понравился нашей критике больше всего.) Может быть, тогда и поссорились в нашем театре форма и содержание и никак не помирятся до сих пор?У театра “Et cetera” было три неплохих возможности сделать три хороших спектакля. Если бы режиссер Баялиев всерьез выяснил отношения с революционным писателем… Если бы режиссер Калягин сумел заставить актера Калягина «сказать все как есть» — и осознать, что он это может и хочет… Если бы драматург Муавад, как минимум, отдал пьесу в чужие руки… Допускаю, что во всех трех спектаклях еще что-то изменится. И даже к лучшему. Пока могу поблагодарить театр за честность намерений.