Про «Морфий» написали оперу

Если бы Владимир Панков не придумал жанр «саунд-драмы», тем, кто унаследовал высокую мечту ХХ века о «синтетическом театре», следовало бы это сделать. Но никто не придумал бы жанр саунд-драмы так, как придумал ее Панков. Актеру, композитору и музыканту удалось сразу снискать авторитет в движении современной пьесы своим первым же опытом в режиссуре — «Красной ниткой» в Центре драматургии и режиссуры. Следующий спектакль «Док.тор» в Театре.doc взял уже Гран-при недавно минувшего фестиваля «Новая Драма». Признание же критики принесла Панкову следующая работа, «Переход»: в нем ему удалось найти адекватную форму для заморского жанра мюзикла, ранее выглядевшего на родных подмостках заезжим иностранцем. Заодно и представить отечественный социум застрявшим в тоннеле, выйти из которого к новому гражданскому обществу, задача потруднее, чем разобраться в правилах уличного движения. Для недавней премьера в жанре «саунд-драмы» в камерном зале театра Еt сеtera Панков выбрал Михаила Булгакова. Обратился к классику, но к какому? К самому обиженному судьбой в прошедшую театральную эпоху (и речь не о непонятых автором «Днях Турбиных» в Художественном театре, ставших легендой у театралов, а о последующей истории Булгакова на театре). Обратился к самому музыкальному из русских писателей. Именно это качество булгаковской прозы в первую очередь привело к тому, что эксперимент сценического решения «Морфия» через саунд-драму удался.Немало исследователей творчества Булгакова говорили о его музыкальности. Но наиболее запомнившимися мне были комментарии Георгия Свиридова к «Мастеру и Маргарите». В них композитор указывал, например, на то, что автор дает действующим лицам неслучайные музыкальные имена. Так, Берлиоз — однофамилец сочинителя «Фантастической симфонии», героя которой казнят на эшафоте, отрезая ему голову, после смерти же на шабаше у сатаны он видит свою пассию в образе ведьмы. Под воздействием композитора Берлиоза созданы «Ночь на Лысой горе» и «Беснование» в «Хованщине» Мусоргского. В канву романа постоянно вплетается музыка, имеющая отношение ко всякой чертовщине, и наиболее частое упоминание — опера «Фауст».«Морфий» Булгакова многие тематически не относят к «Запискам юного врача». В «Записках» повествование от первого лица ведет провинциальный доктор, самоотверженно исполняющий врачебный долг в условиях, невозможных для врачевания. В «Морфии» друг доктора Полякова после его самоубийства читает дневник, раскрывающий причины и рисующий картину его морфинизма. Панков в спектакле оставляет за юным артистом Алексеем Черных право вести рассказ от первого лица, но картину отравления разума героя морфием представляет весьма страшную, если бы по виртуозности исполнения она не была столь прекрасной. И импульсом для выбора главной звучащей темы для Панкова становится то, что первую жену, доктора Полякова в «Морфии» зовут Амнерис. Оттого, что жена, которая ушла от Полякова, была оперной певицей и пела в Большом в опере «Аида». Привнеся магию мелодий Верди, Панков преображает историю о морфинизме врача в ирреальные видения, прообразом которых — фрагмент из повести Булгакова, в котором Поляков во время наркотического бреда слышит «Аиду». Оттого на сцене окружающие врача мужики в ушанках и с лопатами в руках временами заделываются хором «египетским», подпевающим роскошной диве — на ее роль весьма удачно приглашена из оперного центра Вишневской певица Оксана Корниевская. Коллективность совершаемых на сцене составом «хора» физических действий возводит повествования до гиперболизации, местами шокирующей жесткостью. Так, в невероятно меткой по образности сцене, лопата в руках «хора» олицетворяет чайную ложку с вожделенным зельем, заливается водой, притом под лопатой мужики разводят огонь, дистиллирующий «раствор», и втягивают его в шприц. Не только «сердитая» манера режиссуры, ведущая к частым «крещендо» в звукоряде — грохоту от падающих деревянных скамеек и досок из частокола, огораживающего сцену, придают драматизм спектаклю Панкова. Приводит его к подлинной трагичности одно из озарений постановщика поручить роль медсестры Ани, заменившей жену доктору и вколовшей ему первую дозу, актрисе Татьяне Владимировой. Повесть Булгакова Панков утяжеляет, таким образом, новым мотивом: связью юного доктора с женщиной гораздо по летам старше его. Столь деликатную роль актриса Владимирова исполняет с невероятным тактом и мастерством. А в рассказе о связи медсестры с юным врачом-морфинистом звучит пронзительная нота, ведущая к его полной безысходности.Другой магией, увлекшей режиссера кроме музыки Верди, была для Панкова в «Морфии» магия чисел. Вы помните: «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй» — так начинался у Булгакова роман «Белая гвардия». Дневник доктора Полякова открывает запись «… 7 год?, 20-го января», и далее уж год обозначен весь — 1917-й, год великой и страшной русской революции. В спектакле все даты дневника объявляются с дотошной скрупулезностью. Так неумолимо звучит доказательство, что в промежутке от двух революций — февральской, не удержавшейся и уступившей власть октябрьской, врач Поляков заглушал боль от несчастной любви и тоску от прозябания в провинции морфием, заодно мучительно убивая своим недугом несчастную, влюбленную в него, женщину. Перед финалом Панков убеждает в верности привлечения оперы «Аида» в качестве главного музыкального подтверждения вины доктора Полякова. Народ с лопатами переоблачится вместе с женой-Амнерис в касту жрецов египетских, и вместе они споют ему самую жуткую и красивую у Верди сцену суда жрецов. Ее, в отличие от остальных фрагментов, споют на языке оригинала, дабы не заглушать главного — судьи приговаривают его к замурованию заживо, и напрасно их голоса прерывают отчаянные рыдания меццо-сопрано раскаявшейся Амнерис. Погребенным заживо под дозами морфия оказывается доктор Поляков, и вместе с тем стоит заколоченный за забором пустыней вверенный ему участок земли, на котором был он обязан врачевать и спасать. Только вот останется неустановленным, о сне ли разума в 17-м году идет разговор, о вечности или о дне сегодняшнем, поскольку одежда врача Полякова безоговорочно современна. От истлевшего во «сне от морфия» врача она лишь и остается на подмостках сцены.Понятно уже, что известным именам новой волны театральной режиссуры имя Панкова следует окончательно причислить. Работы его и далее явно будут становиться все лучше и лучше. Весьма радует, что вместе с возглавляемым им «Пан-Квартетом» (на самом деле коллектив давно уже не квартет, а оркестр, не только исполняющий музыку, но и постоянно присутствующий на сцене) его уникальная команда SOUNDRAMA пополняется все новыми именами. Из которых в «Морфии» следует особо отметить работу уже постоянных хореографов у Панкова — С. Землянского и Е. Кислову. Из музыкантов оркестра высочайших похвал позвольте удостоить партию Сергея Родюкова (он же и хормейстер спектакля), Верди в его собственном переложении и исполнении звучал на аккордеоне совершенно бесподобно.