Отвязанно гремит словами бранными широкая арена

Премьеру сыграли 22 декабря. Критиков позвали только в середине января. «Дружное» сообщество театральных «оценщиков», ныне публично награждающее режиссеров, актеров и друг друга непарламентскими выражениями, дружно дозревало. Еще бы! Из здания театра на Новом Арбате доносились вести о каком-то космическом количестве непечатных слов, произносимых со сцены. Вряд ли именно это обстоятельство заставило администрацию театра повременить с приглашениями, подобная предосторожность в нашем, так сказать, культурном контексте тщетна. К тому же за время обыгрывания спектакля на публике в отсутствие самых неприятных ее представителей бранных слов в нем не поубавилось. Так что будем считать, театр просто отшлифовывал премьеру. Спектакль производит эффект шока, хотя куда меньший, чем в Париже 1896 года, когда пьеса Альфреда Жарри впервые увидела свет. Драматургическое сочинение четырнадцатилетнего мальчика, списавшего короля Убю со своего ненавистного учителя физики, сделало тогда грандиозный скандал. Парижане, воспитанные на классицизме, были нокаутированы непристойным слогом и озадачены совершенно непривычной формой пьесы. Историки театра утверждают, что папаша Убю породил все европейские театральные течения ХХ века: и сюрреализм, и абсурд, и «театр жестокости». В России эта пьеса практически не ставилась. Зато есть богатый опыт освоения абсурда как европейского, так и новейшего российского. Есть своя брехтиана. Есть новоприобретенный опыт сценического сквернословия, которым изобилует современная отечественная драма. Есть, наконец, клоунада, как выяснилось на недавней Театральной олимпиаде, одна из самых лучших в мире. И все же легкий шок посещает зрителей Театра “Et Cetera”. От той абсолютной свободы, наглой, почти циничной раскованности, с которой изготовлена эта театральная провокация. От того еще, что провокация всего лишь возвращается зрительному залу, из него же взятая. Вы этого хотели? Получите! А что, в самом деле, к чему ханжеский торг? Разве мы с вами не понимаем, о чем идет речь? Разве сотни раз не реагировали на контекст собственной жизни подобными, что и папаша Убю, словосочетаниями? Однако тут и подумаешь, стоит ли особам женского пола приобщаться к профессии, названной словом мужского рода «критик». Остатки застенчивости мешают объяснить читателю тот небогатый запас слов и фразеологизмов, которым папаша Убю обозначает всякое стечение всяких обстоятельств. Но именно в этом скуднейшем словаре подворотни заключена стройнейшая из всех философий. В словечке “merde” (кто не знает французского, загляните в словарь, так как, пардон, в спектакле слово звучит по-русски), или «пошел ты в ж…». Тысячу извинений, но на этом помойном лингвистическом уровне в спектакле вполне плодотворно осмысливаются все возможные перспективы жизни: историческая, политическая, народно-хозяйственная, финансовая, этическая и проч. Болгарский режиссер Александр Морфов, второй раз после «Дон Кихота» сотрудничающий с Et Cetera, обходится с пьесой, как жонглер. Он подбрасывает и ловит, кажется, все, что нажито театральной историей ХХ века. И все превращает в цирк и фарс. Никаких эстетических открытий не планирует, просто сочетает известное с абсолютной импровизационной свободой. С полным отсутствием пиетета, в котором при наших нынешних настроениях не нуждаются ни театр, ни тем более другие сферы жизнедеятельности. Пьеса переписывается на ходу, но главное сохранено. Сюжет составлен из «назывных предложений», обозначающих неприглядный ход истории всех времен и народов. Ублюдок с одной плохо прочерченной мозговой извилиной организует толпу, убивает короля, воцаряется, доводит страну до полного разорения, затевает войну, бежит в другое государство и там снова плюхается на трон. Забавно, что из Польши во Францию папаша Убю плывет по воде. Тем самым утверждает образ непотопляемого “merde”, кодового в устах этого «короля» сигнала к очередному государственному перевороту. На сцене театра — откровенная клоунада, и главный клоун, папаша Убю — Александр Калягин. Осмысливать, озабоченно сжимать руками лоб уже поздно. Пора констатировать. Спектакль по самую макушку забит знаками этой констатации, который всякий ныне живущий не затруднится разгадать. А посему — играем, господа, глумимся на полную катушку! У Калягина — огромные нелепые штаны, клоунские ботинки и писклявый, петушиный голос. Этот голосок по-ребячьи наивен и вечно внезапен, как детская неожиданность. Пластика артиста филигранна. В этом круглом, как мячик, теле, в этих растопыренных, «загребущих» руках есть что-то восхитительно незавершенное. Недоделанный папаша, недоделанная мамаша (М. Шубина), недоделанные сподвижники, недоделанные исторические сюжеты, повторяющиеся с последовательностью многократного наступания на грабли. Любимое папашино словцо — «сломалось». Есть сцена прямо-таки чаплинского размаха. Убю должен держать тронную речь. Подносят микрофон, руки-крюки вертят стойку, она разваливается, в динамиках глупый скрежет, папаша посылает все вместе взятое… в то самое место. Есть сцена, явно дописанная. На никому не нужной войне Польши с Россией возникает «коридор», по которому за десять сребреников неприятелям позволено ползать туда-сюда. Венчает эту войну по-детски циничный эпизод: между клоунскими трупами бродит папаша Убю и играет в пушечное ядро, оказавшееся резиновым мячиком. Клоунада с ее традиционным образом недотепства, когда все делается тяп-ляп, не просчитывается даже на полхода вперед, претендует в спектакле Морфова на логику развития человечества. Все «сломалось». Все рано или поздно отправляется туда, куда посылает сквернослов Убю. Зато кружатся по сцене веселые печки крематория, болтаются на виселицах клоуны, стучат костями дурацкие скелеты. Что-что, а подобное человечеству неизменно удается. Художник Э. Капелюш легко осваивает эту среду обитания. Но то, что делает в спектакле Калягин, поразительно. Общепризнанный комик оказался сильнейшим клоуном. Сбылась его давняя, еще детская мечта. В зрелище абсолютно линейного развития, где по определению (ибо нам, увы, все про нас известно) не может быть ни кульминаций, ни психологических поворотов, артист два с лишним часа выпевает мелодию вселенского «коверного». Радостно и бездумно сияют голубые глаза, звенит дурацкий птичий голос, виртуозно ведется тема вечного и совершенно безответственного пребывания в нужное время в нужном месте. А для интеллектуалов припасен сам автор, Альфред Жарри, в недобрый час выпустивший этого сценического джинна из бутылки. Автор волнуется, сбивается на монолог о ненависти к театру. Этот монолог он «позаимствовал» у своего последователя Э. Ионеско — вот и театрально-историческая перспектива. Кажется, все же более обнадеживающая. С театром у нас не так уж безрадостно. За вычетом разве что критиков. Кто это там болтается на веревочках, что за скелеты? Папаша Убю называет фамилии. Они образованы от совершенно неприличных слов и оканчиваются на -ский. Понятно, дело происходит в Польше. Но все же как-то неприятно. Вот и поставь теперь под этими заметками свою фамилию.