О настоящей беде

Петер Штайн показал в Et Cetera свою версию пушкинской трагедии

«Борис Годунов», похоже, стал самой популярной пьесой последних лет. Свою версию в прошлом году представил Константин Богомолов в Ленкоме, скоро нас ожидает премьера Михаила Бычкова в воронежском Камерном театре. Эскиз спектакля показал в Вильнюсе великий Эймунтас Някрошюс. Постановка Петера Штайна собрала в Et Cetera главных деятелей театральной Москвы и рекордное количество именитых режиссеров – от Роберта Стуруа и Анатолия Васильева до Римаса Туминаса и Адольфа Шапиро.

В народной мудрости «новое – это хорошо забытое старое», похоже, таится подвох. Как определить: насколько «старое» хорошо забыто? Я вполне представляю, что в немецком театре постановка «Бориса Годунова» Петером Штайном могла бы восприниматься жестом прямо-таки вызывающе провокационным. Кафтаны и накладные бороды бояр, кокошники боярышень, переливающаяся золотом на голове царя шапка Мономаха, муляж павшей лошади в натуральную величину, фонтан в натуральную же величину, зипуны и шапки русского народа, мечи в руках польских панов, лики русских икон, маленький окровавленный мальчик, то гуляющий по сцене, то парящий над ней, – весь этот антураж «костюмной оперы», возможно, казался бы неслыханным эпатажем на фоне классики в джинсах или вовсе без оных… Но, увы, в Москве костюмные спектакли в стиле «ля рюс» еще не успели прочно забыться и потому кажутся не почтенным антиквариатом, а извлеченным из реквизиторского сундука платьем, побитым молью и долгой ноской…

Конечно, и костюмы персонажей, и «одежда сцены» – все это вещи для спектакля важные, но не самое главное. В конце концов, ну похож Пимен на Деда Мороза в белых кудрях и бороде – и что с того? Однако именно они первыми бросаются в глаза, и многие за деревьями уже не видят леса. И не замечают ни прекрасного музыкального пространства, созданного Массимилиано Гальярди, ни точно найденного пушкинского стремительного ритма в сменах картин. Петер Штайн задействовал для постановки три площадки, и действие мгновенно перебрасывается с московской площади во дворец, оттуда в келью, а из бальной залы – в комнату Мнишека, где два пана угощаются венгерским, а из леса – в царские палаты.

Штайн сохранил весь текст трагедии Пушкина (сохранил, похоже, все запятые классика), но уложил действие в два с половиной часа. И что еще важнее – сохранил ощущение стремительной динамики событий, разворачивающихся с первой же реплики «наряжены мы вместе город ведать…»

Центром постановки Штайна неожиданно стал не внушительный и импозантный Годунов (Владимир Симонов), который с таким достоинством несет и шапку Мономаха, и мучительные видения окровавленного младенца. И даже не поразительно умный неврастеник Лжедмитрий (Сергей Давыдов убедительно передает и кураж, ведущий Самозванца, и не отпускающий его страх – вот проснется, и все исчезнет). Но главным в постановке Et Сetera (и тут Штайн точно следует Пушкину) становится Москва, город, о котором все время говорят и думают, в который стремятся вернуться и стремятся захватить, ради которого убивают и умирают. В Москве и только в Москве обещает стать женой Лжедмитрию Марина Мнишек. Карту земли московской чертит сын Годунова Федор. Курбский формулирует так: «Твоя Москва, твой Кремль, твоя держава», и здесь важна очередность приоритетов. Москву мечтают захватить поляки. Как поясняет Самозванец Марине: «Но знай,/ что ни король, ни папа, ни вельможи/ Не думают о правде слов моих./ Димитрий я иль нет – что им за дело?/ Но я предлог раздоров и войны./ Им это лишь и нужно».

И слова его звучат до озноба злободневно…

Сам Самозванец казнится: «Я в красную Москву кажу врагам заветную дорогу!» Годунов мучается, ощущая себя здесь не на месте, чужим.

Москва в «Борисе Годунове» имеет явные черты святой земли, Небесного города.

И поэтому так жизненно важно ее визуальное решение в любой постановке трагедии. Вампука в оформлении постановки в Et Сetera мешает воплощению заветной мысли поэта. У Пушкина она описана деталями немногими (площади, монастыри, царские покои, ярусы соборной колокольни, кресты церквей), однако ее полномочные представители – народ московский – выведены часто безымянными, но яркими. Описывая самые разные виды политтехнологии власти (подкуп, запугивание, использование церковного влияния), Пушкин более всего интересовался истоками того, откуда идет то «мнение народное», которое то покупается на грубую ложь, а то каким-то почти юродивым прозрением постигает: «Не тае!»

Бояре, заботясь о личной выгоде, легко предают интересы государственные, полководцы изменяют долгу из трусости и корысти, – и только темная серая масса, воодушевляемая каким-то внутренним нравственным чувством, вдруг неожиданно останавливается и вместо того, чтобы славить предполагаемого триумфатора, – «народ безмолвствует».

Увы, именно массовые сцены – самая большая неудача спектакля Петера Штайна. И тут трудно понять – вина ли это маститого немецкого режиссера или отвыкших от серьезного существования в безымянных ролях русских артистов? Или дело в том, что секрет постановки массовых сцен потерялся еще в баснословные времена Станиславского, как и рецепт сушеной вишни…

Многое обещавший и многое упустивший спектакль Штайна все-таки сумел передать главное – ощущение масштаба пушкинской мысли и ее вызывающую озноб актуальность.