Иллюзия «Бури»

Просперо, волшебника и философа, можно было увидеть во плоти — весьма объемной — в воскресный вечер в Театре «Et cetera». Он вышел на поклоны в финале спектакля «Буря» в облике Роберта Стуруа.Премьера готовилась почти столько же, сколько вынашивают дитя, сроки переносились трижды. Для Стуруа вернуться в Москву после войны России с Грузией, взять пьесу, считающуюся завещанием Шекспира, дать в ней главную роль Александру Калягину, которого театральный мир сегодня, после 15 лет руководства СТД, воспринимает, мягко говоря, неоднозначно, означало одно — необходимость сотворить чудо, которое искупит всё. УСТАЛЫЙ МАНИПУЛЯТОР. Огромная пустая белая комната погружена в легчайший туман. Всё, что в ней происходит, размыто, как во сне. В глубине кто-то грузный, едва различимый, дремлет в кресле, над ним сияет бирюзой экран. По стенам клубятся облака, небо охватывает зал с трех сторон. На авансцене стоят стеклянные колбы, бокалы, бутылки, странное существо в черно-серебряном трико играет на них, как на ксилофоне, не дотрагиваясь. Сверху тяжело падает книга, другое существо, в коричневой шкуре, с трудом читает ее название: «Шкспр. Бура». Экран вырастает, приближается, сцену мгновенно окружают вздымающиеся морские валы. Человек в кресле неспешно поднимается, берет в руки игрушечный парусник. Раскачивает в руках — и начинается буря. Бьют молнии, раскалывается гром, красота стихии входит в зрительный зал. Распахиваются корабельные люки, раздаются вопли тонущих. На сцену врывается девочка лет пятнадцати, умоляя отца остановить катастрофу. — Миранда! — ворчит он. — Успокойся, никто не пострадал! Но девочка кричит и плачет, на подоле ее белой рубашки вдруг проступают кровавые пятна, кровь между ног течет на пол. — Момент настал! — произносит в этот миг ее отец. И погружает дочь в сон, чтобы открыть ей прошлое. Просперо, герцога миланского, философа и ученого, предал брат; с трехлетней дочерью его посадили в старую лодку и отправили в море, позволив взять с собой «лишь фолианты, что я превыше герцогства ценил». Изгнанников выбросило на остров.Там, погрузившись в тайные книги, Просперо стал могущественным волшебником. Злобного урода Калибана и Ариэля, духа воздуха, сделал слугами. Через 12 лет вблизи острова оказался корабль, на борту которого плывут все враги Просперо. И маг устроил кораблекрушение, решив наказать злодеев и выдать дочь замуж за сына короля. Просперо Калягина похож одновременно и на пожилого профессора, и на старого клоуна; у него седые волосы, обвисшие щеки, домашний вид. В магический плащ, черное объемное пальто, он кутается, как в вязаную кофту. Магический жест, подчиняясь которому вздымаются стихии и рушатся судьбы, обыден, почти стерт. Калягин играет экономно. В его многоопытном, усталом манипуляторе нет ничего демонического. Сидя за столом, у свечи, в приспущенных очках, Просперо бесстрастно наблюдает проявления человеческой низости: заговоры, предательство, попытки убийства. Он шлет Ариэля во все концы, наблюдает его «показательные выступления», плетет сеть событий, всё предвидит. Единственное, что не поддается предвидению, — его собственная метаморфоза. Предшественник Фауста, носитель тайного знания, Просперо обитает не столько на острове, сколько в своем сознании, в своих книгах. За 12 лет он столько раз воображал свою месть, продумывал и проживал ее, что кислота сожгла внутренности, мощь магического воображения обесценила реальность. Он еще соединит дочь и сына короля, накажет мелких негодяев, еще поиграет в игрушечную виселицу с тряпочными куколками, качающимися в петлях. Он даже возденет руки, чтобы вздернуть настоящих, не тряпочных убийц на виселицу. Но в этот миг, за которым нет возврата, будет остановлен. …Прозрение приходит к нему с ударом грома, как к Савлу — свет с неба. Здесь, может быть, главная проблема спектакля. Изменения, перелома, важнейшего для хода режиссерских мыслей, не происходит. Калягину очень трудно сыграть преображение духа: тут вопрос не только актерской техники, но и человеческой сохранности — из теневого, обремененного грехами существа преобразиться в апостола света. Возможно, поэтому на его Просперо обрушивается не истина, а всего лишь старость. Он снимет черное пальто волшебника и останется в рубахе, уязвимым перед временем и порядком вещей. Протянет руки, в последний раз сыграет на стекляшках музыку прощания. И с нею отпустит своего Ариэля. Наталья Благих (удача спектакля) с помощью цирковой эксцентрики превращается то в озорного домового, то во фрика, то в черного ангела возмездия. Миг, когда освобожденный Ариэль вдруг обнимет хозяина, прижмется к его спине (маленькая рука на поникшем плече, смятое рыданье), пронзителен. Исчезая, сует в руки Просперо подарок: маленькую коробочку, перевязанную ленточкой. Маг распутает ленточку, развернет обертку и — пуфф! — ему в нос взорвется крошечная мучная бомба. И с побелевшим, осыпанным мукой лицом старого комедианта он произнесет: «…мой окончен век, я слабый грешный человек». И Калибан, приподнявшись, добавит: «А остров мой!» ВЕСЕЛЫЙ АНАТОМ. Самое короткое творение Шекспира сделано Стуруа еще короче. Из обильной нарративной плоти шекспировских пьес режиссеры изощрились вынимать один костяк. Так поступил Фокин в «Гамлете», так поступил Стуруа с «Бурей». Его задачу автор облегчил: Шекспир держал пари с Беном Джонсоном, что напишет пьесу с множеством персонажей, но при этом соблюдет единство времени и места. Так и сделал: события на острове занимают часа четыре-пять. Лучше всего Просперо (и режиссеру) в спектакле удается сюжет любви. Миранда (Ольга Котельникова) и Фердинанд (Сергей Давыдов), два юных существа, красивых, ангельски бестелесных, чьи мизансцены отшлифованы как балет. Свита короля, за исключением Вячеслава Захарова, пародийно играющего властную жуть, мертвенную старость вождя, наполнена «эпизодическими лицами». Калибан (Владимир Скворцов) пока выглядит меховой игрушкой. Чтобы прикрыть картонную одномерность Стефано (Алексей Осипов) и Тринкуло (Андрей Кондаков), режиссер дает веселым негодяям цирковые маски: одному Конферансье (фрак, заломленная бровь, цилиндр), другому Рыжего (парик, нарисованная гримаса), заставляет их — и это как авторское клеймо — танцевать вместе. Артисты пока всего лишь держат рисунок, но в спектакле есть все признаки поэтики Стуруа, и в то же время нечто новое; видимо, из сферы тайного знания: простота и прозрачность идеальной формулы. С ее помощью решено шекспировское уравнение, не имеющее, как известно, окончательных решений. Как всегда, Стуруа работал с сообщниками. Голоса мироздания — рев стихий и хор высших сил, джаз и регтайм — блестяще сочинил Гия Канчели. Сценограф Георгий Алекси-Месхишвили, подчинив иллюзионную технику Шекспиру, выступил полноправным соавтором мага. Оден в своих «Лекциях о Шекспире» приводит размышления Клайва Стейплза Льюиса: «…мое воображение волнует определенный узор событий, которые точно так же взволновали бы меня, будь они сообщены мне каким-нибудь иным, пусть даже бессловесным средством изображения — например пантомимой или …кинофильмом. «Сгодится» любое изобразительное средство…» Здесь ключ, выбранный постановщиком: минимум слов и максимум визуальных решений. Видеоарт масштабен, спектакль отточенно красив, и при всех чудесах техники — естествен; но трудно забыть древнее пророчество: когда изображение теснит слово, наступают предпоследние времена. «Ненависть, которая царит в нашем мире, превратила его в братство зла, — говорит Стуруа, — только прощение, раскаяние может изменить природу вещей». Но сам ход его спектакля противоречит постановщику: природа вещей неизменна; мир («остров») достается Калибану.ПОСТСКРИПТУМ БАРДА. Считается, что «Бурей» Шекспир попрощался с искусством, как Просперо с магией. Примерно так, как описано Пастернаком: «…отказался без противоборства, как от вещей, полученных взаймы, от всемогущества и чудотворства, и стал таким, как смертные, как мы». Или, еще горше, словами Рильке: «Вот эпилог Божественного дара! Своим он «предоставлен силам» — что иссякли». Но тот же Оден, — и, кажется, это первостепенно для Стуруа, при этом считал: «Шекспир никогда не принимал себя слишком серьезно, никогда не забывал: искусство легкомысленно», и именно в этом, по мнению крупнейшего поэта ХХ века, его великое достижение. Считается, что в пьесе-завещании Шекспир, сменив дух горького скепсиса на дух всепрощения, дает нам урок театрального волшебства. А с ним — кратчайший конспект своей философии. Самые знаменитые его слова (кроме «Быть или не быть») звучат именно в «Буре», и произносит их Просперо, единственный, в ком можно заподозрить альтер-эго Барда: Мы созданы из вещества того же, Что наши сны. И сном окружена Вся наша маленькая жизнь.