«И золотые облака мне снятся»

Я в замешательстве. Как рассказать о последней премьере «Еt сеtеrа» и не испортить зрителю впечатление? Шекспировская «Буря» в постановке грузинской команды (и при поддержке фестиваля «Черешневый лес») безумно красива по форме и бесконечно печальна по сути. Не описав ее визуальных красот, не объяснить остроты ее смысла. Но описывать их — все равно, что загодя «продавать» фокусы Кио. Тут каждому надо нагрезиться самостоятельно и всласть. Спектакль только кажется красивым «пустяком», на самом деле, это очень личное высказывание режиссера, переступившего 70-летие. Спектакль сделан для всех. Те, кто с «Бурей» знаком понаслышке, утешатся живописной «сказкой для взрослых». Те, кто с великим Бардом накоротке, словят кайф и от того, как сказка превращается в притчу, а режиссер спорит с Шекспиром. Такое впечатление, что Роберт Стуруа (сын художника и сам художник) свою «Бурю» увидел и «нарисовал» еще до всяких репетиций в Москве. Она ему приснилась. Другой художник, Георгий Алекси-Месхишвили, пожизненный соратник Стуруа, этот «плод воображения» режиссера наполнил цветом и воплотил в яви, т.е. в трехмерном пространстве сцены. А третий их соавтор, композитор Гия Канчели подзвучил фантазии мага Просперо, главного героя «Бури», даже не мелодиями, а эхом звуков: «музыкой сфер», вздохами любви, шепотами предсмертных видений. И стало «все вокруг таинственно и странно, тревожно и зловеще», как написал Шекспир. Создатели «Бури» (три немолодых и много повидавших человека) выглядят в этой работе тремя юнцами, весело осваивающими видеоарт. Однако, в отличие от реальных режиссеров-юнцов, жадно, но часто неумело использующих новые технические возможности театра, эти трое в своем перфекционистском зрелище не только лихо отрефлексировали разные новомодные «штучки» театра. В их «Буре» налицо множество профессиональных умений и бездна мастерства. В волшебном пространстве «Бури» по властному жесту Просперо пустые бутылки и колбы вспыхивают, как светляки, и нежно поют. Вода, полившаяся из крана, вызывает тропический ливень. Картина на стене, морской пейзаж в рамочке, вдруг увеличивается до размеров зеркала сцены, и в партер хлещет с экрана бушующее море. Мрачный Просперо (Александр Калягин) покачает в руках модель гордого парусника и пустит его по волнам этой видеобури. Сцена тут может качнуться, как палуба тонущего корабля, а может заскрипеть под ногами, как песок пустыни, предметы способны потерять силу земного притяжения и взобраться по стене, а люди перестают отбрасывать тени и растворяются в воздухе. Или это тоже очередная иллюзия?.. На игре масштабов, чередовании изображений плоских и трехмерных, превращении «картинок» цветных в черно-белые, на прорастании шекспировской поэзии сквозь его же грубую прозу и построен этот спектакль. Иллюзии рождает одиночество и гордыня.Еще минуту назад перед нами была пустая белая комната, кабинет Просперо, вместивший самое необходимое (стол-верстак, заваленный книгами, раковину, лестницу, писсуар...), но поменялся едва заметно свет, и в комнату ворвались жизнь, стихия, природа, страсти. Только что на вешалке скучно болталось пальто Просперо, и вдруг оно превращается в его магическую мантию, как только из него «вылупился» на свет Ариэль. Сначала из рукава появилась ручка и растопырила изящные пальчики, а следом выпорхнул и сам дух, действительно, бесплотный, совсем невесомый, смешной андрогин в лохматом черном парике и черных же расклешенных штанишках. Очень похожий на тех, что каждый из нас рисовал в детстве («палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек»). Дальше — больше. Дух не просто выпорхнул, но взлетел и, одевшись в серебристую чешую, стал ходить по вертикальным стенам, исполняя странные прихоти своего хозяина. (Не сразу узнанная в этой роли красавица театра Наталья Благих, напомнила тут и себе, и нам, что она все-таки ученица Петра Фоменко и способна играть так, как не играла ничего и никогда, щемяще нежно.) «Буря» - одна из последних и самых коротких пьес великого Барда. Но Стуруа делает ее еще короче. 2058 строк сокращает, пожалуй, на треть, а 80 страниц текста укладывает в полуторачасовое действие без антракта. Стуруа - режиссер многоопытный и в Шекспире поднаторевший: два его тбилисских спектакля «Ричард III» и «Король Лир» еще в советские времена вошли в историю мирового театра. В отношениях с Шекспиром Стуруа на многое имеет право. Ставя его прежде, режиссер тщательно выбирал перевод, ища в слове стилевых соответствий своему режиссерскому взгляду на вещи. Иногда сам переводил Шекспира на грузинский, иногда сочинял текст спектакля из нескольких переводов (на «Гамлете» в «Сатириконе» их звучало пять). Но в «Буре» Стуруа впадает в неслыханную простоту и вверяется другой технике. Выбирает классический перевод М Донского и играет по-писанному, словно заботясь о тех, кто «Бури» не дочитал. Все его сокращения призваны решительно обнажить и «подать» фабулу, заставить зрителя сосредоточиться на сюжете. Он очищает пьесу от многословия, как освобождают корзину воздушного шара от балласта. Достаточно шекспироведам предположить, что кое-что в текст «Бури» вписано позднее, не Шекспиром, и Стуруа вымарывает эти «сомнительные» сцены без сожаления. Достаточно кому-то обронить фразу о симфоничности пьесы, и идею симфонизма Стуруа делает ключом к безудержной визуальности своего зре­лища. Режиссеру важно, чтобы зритель усвоил основное: история злоключений Просперо, бывшего герцога Миланского, изгнанного из родного города братом-злодеем и коварным соседом, герцогом Неаполя, это история о предательстве самых близких людей. Именно поэтому она так потрясает воображение Просперо. К черту всех остальных, капитанов, боцманов и матросов, ирид, церер и юнон, болтающихся по пустынному острову Просперо! К черту ненужную пышность и живописность их речей, они только тормозят действие и роняют драму в мелодраму. Стуруа важно, чтоб зритель не пропустил слов этого самого брата-злодея — о совести, мешающей ему, как мозоль. Важно, чтоб зритель подсчитал, сколько лет бывший герцог, а ныне волшебник живет в изгнании и растит свою месть. Его дочь Миранда успела вырасти и превратиться из гадкого утенка в красавицу. Стуруа важно, чтобы зритель усвоил: вызвав на море бурю, Просперо поначалу намеревается не просто проучить обидчиков, но восстановить попранную справедливость, вернуть себе всё и вернуться в Милан. Даже побочный сюжет «Бури», связанный с Калибаном, Тринкуло и Стефано, рабом Просперо и слугами его врагов, которые втроем намереваются убить волшебника, Стуруа решает как отражение сюжета основного в кривом зеркале. Именно эта травестия и должна до конца проявить всю меру зла в этом мире, где брат предает брата. (Замысел режиссера для меня очевиден, хотя откровенная клоунада, в сложном жанре которой пытаются существовать Владимир Скворцов, Андрей Кондаков и Алексей Осипов, пока тяжеловесна и совсем не смешна.) Ну, а дальше как раз начинается спор с Шекспиром. Несмотря на то, что Стуруа где-то назвал «Бурю» жестоким завещанием великого драматурга, пьеса таковой не кажется. Это он ее такой делает. Вернее, так видит. Шекспир досказывает «Бурю» как сказку со счастливым концом. Стуруа в сказки не верит. У Шекспира порок будет наказан, влюбленные дети «двух равно уважаемых семей» соединятся, власть возвратят законному наследнику, и вражда все-таки кончится примирением. Стуруа, не меняя шекспировской фабулы, разбавляет финальную радость безмерной и вроде бы беспричинной печалью. Сказку о мести он превращает в притчу о знании и старости. И то, и другое означает мудрость, которая, увы, приумножает только скорбь. Способна всё вернуть, но предпочитает всё простить. Отказаться от владения миром, чтобы владеть собой. Шекспиру довольно, что Просперо заставил врагов испытать ужас смерти и осознать, сколь зыбко человеческое счастье и величие. Умирать и богатым, и бедным одинаково страшно. Стуруа устраивает испытания самому Просперо, который никак не может натешиться местью. Шекспировский Просперо лишь ненадолго отнимает у врагов разум, чтобы затем простить и усадить всех за пиршественный стол всех. Просперо у Стуруа доводит месть до логического конца, намереваясь повесить обидчиков, и, только набросив веревки на шеи этих безумных, отшатывается, понимая, что безумие заразно. Калягин играет Просперо скупо, сумрачно, временами даже скорбно, но внутренне насыщенно и крупно. Именно через его игру, подчеркивающую в Просперо альтер эго и автора, и режиссера, и самого актера, история эта обретает философский объем. У Шекспира пьеса заканчивается эпилогом, в котором «актер, игравший Просперо», просит у публики снисхождения и предлагает ей самой решить — остаться ли Просперо на острове или отправиться со всеми в Милан. Актер почти подсказывает зрителю счастливый финал, возвращение волшебника и книгочея к людям. Стуруа выбирает финал другой. Человек, постигший мудрость и жестокость мира, глупость и бесценность жизни, сам едва не ставший убийцей, остается доживать свой век на острове — в гордом одиночестве, среди книг и волн, «чтоб на досуге размышлять о смерти». Ибо ясно, что мир не изменить, а тот, кто умнее, всегда уступает. В момент, когда Просперо «всё прощает», его раб Калибан злобно шипит: «А остров мой!». «Так это было явью или сном?» — вопрошает один из злодеев Шекспира. Стуруа склоняется ко второму. «Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь». Не случай­но шекспировские слова из середины акта перенесены режиссером в финал спектакля. Возможно, не было ни моря, и ни бури, и ни казни. Была только белая комната печального мудреца Просперо, а все, что мы увидели, лишь привиделось «слабому, грешному человеку». Однако Стуруа не был бы Стуруа, если бы всерьез погрузился в трагедию мира и не показал нам на прощание язык. Просперо в последний раз играет на бутылках. Дух Ариэль, отпущенный на волю, уходит от хозяина, но явно с неохотой. Когда жарко обнимает Просперо на прощание, зритель вдруг вспоминает, что в версии Стуруа оруженосец мага — молодая прекрасная женщина. Покидая на цыпочках кабинет, Ариэль шаловливо сует в руки Просперо сверточек в серебристой бумаге с бантиком-узелком. Оставшись один, седой старик с любопытством ребенка медленно разворачивает подарок. Бантик развязан, обертка вскрыта, хлопок, и Просперо обсыпан с ног до головы мукой.