Ревизор приходит дважды

Александр Калягин рассказал "НГ" о работе над спектаклем
Репетировали, мучились, ставили долго – почти полтора года. Потому что раз задумали такой эксперимент, нужно постараться сделать так, чтобы он был оправдан со всех сторон. Я отсмотрел около 16 записей постановок «Ревизора» и все время искренне поражался их бессмысленности. Притом что талантливые люди играют. Что говорить о великом актере Андрее Миронове, Виталии Соломине, к примеру. Но бессмысленно, потому что думаешь: ну что ж такое! Кто кому сейчас поверит в наше время, что молодой 23-летний картежник, пропойца, любитель женщин, как Гоголь пишет, «без царя в голове», который не задумывается над жизнью, – обманывает взрослых чиновников? Вы сейчас верите в такую ситуацию? Мне трудно поверить: взрослые дядьки, а их обманывает пигалица, которую можно раскусить. Просто задать один, два вопроса или проверить. И кто сейчас поверит, что вам дают 200 рублей и у вас руки мокрые, потные (помните там: «У вас деньги прилипли к ладони!», «Ой, у вас выпало!»)? Ну что сейчас эти 200 рублей, когда миллионами кладут, пачками. И все это нас очень мучило: ради чего поставить? Мы выбирали серьезные темы: коррупция, которая почти неискоренима, она во всех странах; и кроме фокуса, что Хлестаков такого почтенного возраста, а они вокруг молодые, нас волновал вопрос – как жить? Как жить, когда воруют на глазах? Как жить, когда люди боятся, когда есть страх? А пьеса основана на страхе. И я могу сказать, что это чисто русская проблема.


К юбилею Александра Калягина его давний друг и соратник режиссер Роберт Стуруа (Робик, как его называет Сан Саныч) преподнес артисту счастливый подарок – сыграть, казалось бы, то, что в почтенном возрасте никогда уже не выпадет воплотить на сцене, – 23-летнего «фитюльку» Хлестакова.

«Ревизора» Стуруа переворачивает с ног на голову: если Хлестаков оказывается немощным стариком и на сцену выезжает в инвалидном кресле, то чиновники уездного города во главе с городничим – крепки и молоды, а некоторые даже юны. Хваткий городничий Владимира Скворцова имеет замашки уголовного авторитета, его темное, явно преступное прошлое, на котором он построил кажущееся благополучие, «просыпается», когда он кричит о том, что «трех губернаторов обманул»; когда, как карточный аферист, собирает со всех шелестящие купюры в один общаг для грандиозной взятки. Держит он всех в узде. Мелкие чиновники дрожат, как осиновые листы, словно единым номенклатурным телом: брезгливый попечитель богоугодных заведений Земляника (Артем Блинов), пропитой судья Ляпкин-Тяпкин (Сергей Тонгур), ребячливый почтмейстер (Евгений Шевченко)...

Кроме того что Стуруа сократил вдвое пьесу Гоголя для своей сценической версии (спектакль идет всего полтора часа), оставив лишь ключевые эпизоды, персонажей тоже поубавилось. Так что горстка чинуш, которых заставляет сотрясаться от ужаса одно известие о приезде ревизора, – единственный народец в этом мертвом городе. По периметру сцену обрамляет жестяная стена с пустыми квадратами окон, в центре – арка, то ли ворота в собор, то ли в подворотню (идея художественного оформления – Александр Боровский). Церковная тема – одна из важнейших для Роберта Стуруа. Он блестяще одной сценой бичует лицемерие воцерковленных. Перед тем как бежать в трактир лебезить перед объявившимся инкогнито, Городничий-Скворцов бухается на колени и, смачно крестясь, доверчиво обещает Богу: «Дай только, боже, чтобы сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто не ставил».

Еще до появления героев на сцене мертвенный свет освещает черные силуэты в проемах. Визуальных и вербальных отсылок к другим произведениям Гоголя-мистика в «Версии» много. Взять хотя бы фразу Башмачкина: «Зачем вы меня обижаете?» Ее произнесет Хлестаков Калягина с плачущей, просительной интонацией. Мундиры и сюртуки (креативную выделку и вышивку придумала на них художник Анна Нинуа), данные черным, безликим, опустошенным скопом, – обязательно напомнят гоголевский «Невский проспект». В этом смысле Стуруа идет вслед за сложившейся традицией – так Анатолий Эфрос «ошинеливал» «Женитьбу». Да и главное решение, инфернальный, фантасмагорический тон, который задает режиссер этому надбытовому «Ревизору»; присутствие неумолимого рока, возмездия, что довлеет над человеком, и ожидание им Страшного суда, расплаты за грехи – литературоведческая трактовка, закрепленная в культуре наравне с интерпретацией о современной «комедии нравов».

Выхода ревизора по сюжету ждут не только чиновники на сцене, но и зрители в зале. За Хлестаковым Калягина наблюдать и смешно, и страшно. Слишком натурально, как у паралитика, трясутся руки, слишком надрывны его жалостливые интонации. Уже потом, когда случай даст ему приукрасить себя, он будет рассказывать небылицы совершенно неумышленно, извините, «от балды». Все будут ждать от него чего-то, заглядывать в рот, предугадывать желания. А ему бы только поспать да поесть! Только и вспоминает, что эту рыбу на завтраке в больнице, как бишь ее? Лабардан! И суп в кастрюльке, прямиком из Парижа. Только и норовит заснуть в самый неподходящий момент. И каждый раз напоминает присутствующим «Иван Саныч – это я». Он и рад неожиданно доставшемуся вниманию, как всякий пожилой человек, и в то же время оно так обременительно, так настойчиво… В этом «Ревизоре» обнажено, что Хлестаков для чиновников – лишь повод для самообмана и саморазоблачения.

Калягин играет виртуозно, исключительно мимикой, не вставая с кресла до финала. Жонглирует интонациями, создавая комические зазоры между простыми, даже избитыми фразами. Сверкает глазами, подмигивает – именно так сыграна перекрестная любовная сцена с женой и дочерью Городничего, где Анна Андреевна (Наталья Благих) устраивает непристойный стриптиз, а затем буквально подкладывает юную девицу (Марья Антоновна – Кристина Гугуа) беспомощному старикану, чем окончательно ввергает его в искренний испуг.

Конечно, о том, почему Хлестаков здесь стар, думаешь весь спектакль. И объяснений находится множество. Во-первых, все мотивировки резко заостряются на фоне того, что этого «ревизора» уже мало что интересует в жизни, кроме элементарных потребностей. А фабула обрастает еще большим абсурдом – умасливание престарелого Хлестакова чиновниками выходит абсолютно бессмысленным занятием; ретируется он при первой возможности. Во-вторых, и это ироническая находка, Хлестаков состарился словно вместе с комедией Гоголя. Изюминку постмодернизма можно разглядеть еще в той самой приставке к названию – «Ревизор. Версия».

Говорят, идея финала пришла к режиссеру не сразу. Но тайм-аут на ее воплощение стоил того. Финальный ход обезоруживает. Задавленный горячечным натиском Городничего и иже с ними, Хлестаков-Калягин улепетывает, и вот уже все празднуют скорую помолвку, грезят о Петербурге. Белое платье, фата, цветы, наглаженные сюртуки, нафабренные усы. Но устрашающий гром и ослепляющие вспышки света опережают счастливую процессию на полшага вперед. Тяжелой поступью командора вслед за пустой коляской, где теперь покоится саквояж, набитый взяточными деньгами, входит настоящий Ревизор, тот самый Хлестаков, секунду назад бывший выдумкой. Калягин распрямляется, приосанивается, в голосе появляются стальные нотки, тросточка неумолимо впечатывается в пол: «Требую всех сей же час к себе».  Немая сцена завершает спектакль, в котором анекдот сливается с правдой.