В вихре вальса

В последнее время ностальгия буквально преследует людей по пятам: навязчиво вмешивается в жизнь, заползает в сердце, путает мысли, вяжет по рукам, грубо хватает за горло и душит. Помутневший взгляд скользит по проступающим теням; полузакрытые глаза слезятся от напряженного всматривания; обморочная, наркотическая легкость обнимает погрузневшие тела и кажется еще немного, еще чуть-чуть и невозможное случится — бессмысленно ненужная, волоком тянущаяся жизнь отойдет в сторонку и на авансцену выплывет сверкающее, отмытое до стерильной, счастливой чистоты прошлое, разом отменившее все ошибки и неудачи, стеснение, страх и дожидающуюся на крылечке старость. «Измена» в театре Калягина — тот случай, когда мотивы и побуждения захватывают сильнее поступка. Когда внесценическая завязка истории оказывается значительней и драматичней кульминации: самого спектакля, предъявленного публике. Так и представляется, как Геннадий Сайфулин — эфросовский актер, общий друг Колька и брат Алеша, — твердит как заклинание, как спасительную ворожбу слова, завершавшие когда-то один из лучших спектаклей на Малой Бронной: «Ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства… Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь». Пионер Колька и Алеша Карамазов — памятные знаки судьбы, вихрем взмывшей однажды в поднебесье. Отчего удар о земную твердь стал особенно болезненным. Эфросом же привитое брезгливое отторжение от вялого непрофессионализма, опутавшего театр, где назначено доживать, зияет теперь открытой раной посреди антисептического пространства. Память о прошлом, «воспоминание, вынесенное с детства», как-нибудь доживать не позволяла, била поддых и требовала поступка. Думаю, что Сайфулин устремился в режиссуру от безвыходности, от теснящего душу невнятного желания сказать: «Все это было, вы слышите, было». Больной порыв, отчаянный бросок назад, чтобы еще раз доверчиво ткнуться в руки, защитившие от жизни и бросившие — в жизнь. Высказывание получилось каким-то торопливо-скромным и скомканным, что, собственно, и должно было случиться. Профессионализм — дело жестокое, несентиментальное, по-своему выворачивающее чистые порывы души, — к воспоминаниям относится с подозрением. Сайфулин, не претендуя на многое, взял маленькую пьесу о мужском предательстве и женской измене, протянул руку еще одному брату Алеше, человеку со стороны Анатолию Грачеву, позвал Валентина Смирнитского — Треплева, Меркуцио и Андрея Прозорова — и Наталью Сайко, актрису с Таганки, которой тоже есть что вспомнить. Спектакль по Пинтеру больше всего напомнил спиритический сеанс, затеянный в походных условиях кочующего по чужим сценам театра. Уныло-сборная декорация (художник Оксана Винарчук) живо напоминала демонстративно-бедную условность 60-х годов. Стулья и рисованные щиты на голой сцене — ну просто все «104 страницы про любовь» сразу. Голос Сайфулина, читающий ремарки, напоминал о самом Эфросе, любившем делать нечто подобное: знак личного участия, роспись в конце страницы. Физиологическая память работала безотказно — до боли знакомые небрежно-легкомысленные интонации и эфросовские жесты, особенно заметные у Грачева. При этом: не точный и не отчетливый рисунок, скользящий по поверхности текста. Пинтер режиссеру не помог, он усложнил его работу, заставив события пьесы разворачиваться назад, отталкивая героев от привычки к неведению, от усталости к незамутненному счастью. Актерам всего-то и нужно было проявить четыре разных состояния — стремительно и внятно, как когда-то. Но тренировка нужна не только балетным артистам, и даже лучший из участников — Грачев скрывает постигшую его негибкость манерой. Причудливость эфросовского рисунка была хороша только в его собственном исполнении. Повтор, при всем наивном благородстве намерений, превращает манеру в манерность. Актеры увязают в словах, и смотреть спектакль делается скучно. Как бы в предчувствии подобной реакции Сайфулин отдает зрителю самое дорогое, что есть у него в запаснике. Культовый для всех эфросоманов вальс из первых «Трех сестер» (где Сайфулин и Грачев опять играли одну роль — Федотика). Эта медью озвученная музыка финала окончательно заглушает робкую «Измену», постепенно набирает силу, разворачиваясь отчаянной беспомощностью духового оркестра. Под этот вальс, пришедший издалека, они вышли на поклоны — такие знакомые, такие родные, поседевшие и полысевшие актеры. В которых начинаешь вдруг пристально всматриваться — испуганно и нежно, как в зеркало.