Собиратель пустейших пустяков

Роман Козак обожает «глумиться над классиками», являя собою просто образцово-показательный пример «театрального хулигана». Но классики, как правило, к хулиганству тоже склонность имели – откровенную и неприкрытую. Ставя «Смуглую леди сонетов», Козак оказался особенно в своей стихии. Во-первых, классиков на этот раз – сразу двое: автор пьесы – Джордж Бернард Шоу и ее герой – Уильям Шекспир. Да еще оба люди театра, то есть по природе своей шуты и лицедеи, для которых молниеносная смена масок, личин, настроений, переход от патетики к фарсу являются профессией. Козак воспользовался двойственностью (или тройственностью?) той игры, что предложил Шоу в своем, в высшей степени хулиганском, маленьком шедевре. Где он обошелся со своим великим предшественником Шекспиром ровно так, как одному гению следует обходиться с другим: дерзко-непочтительно и коленопреклоненно в то же время. Александру Калягину, сыгравшему Шекспира в этом спектакле, пригодилось все: и чаплинская бездонная печаль его « тетки Чарлея», и ужимки, придуманные для него Эфросом в «Тартюфе», и трагические бездны идеального чеховского Платонова. Его Шекспир земной, ухватистый мужичок, готовый повалить на землю любую приглянувшуюся ему девку, будь она хоть трижды английской королевой, и печальный поэт, способный воспарить в такие горные выси, куда простому смертному путь закрыт и неизвестен. В спектакль вплетены сцены из «Много шума из ничего», где Калягин играет (или репетирует, прямо сейчас, перед нами?) роль Бенедикта, то «пробалтывая» текст, то читая его по бумажке, аффектированно комикуя и получая немыслимое наслаждение от этой игры. Игры в перевертыши, где, где, конечно же, он не одинок. Беатриче – Татьяна Владимирова ему под стать: столь же естественно чувствующая себя в стихии фарсовой игры и откровенного актерства. Столь же раскованны и травестийно- забавны и «младшие»: Екатерина Редникова и Игорь Золотовицкий. Ну вот вступление закончилось, точнее неожиданно оборвалось, опустился занавес, отделяющий ложу, в которой происходила эта своеобразная прелюдия, от зрительного зала, и под нежную, печальную музыку неслышно раздвинулся занавес сцены основной, той, на которой и будет играться сама пьеса Шоу (сценография Екатерины Кузнецовой). Траурный черный тюль, за ним, слева, одинокое, раскидистое дерево в цвету. Справа своеобразная, мармеладно-паточная пародия на фонтан. В глубине строгая дворцовая галерея, на которой в какой-то момент и возникает, словно в сомнамбулическом сне, королева Англии Елизавета. На эту сцену, переодеваясь на ходу, меняя не только костюм, но и обличье, выходит Калягин-Шекспир. Ничего от «елизаветинского блеска»: простолюдин в неприметно-непрезентабельной серой одежде. Он немолод и устал. В руках у него какой-то потрепанный то ли портфель, то ли сума, откуда он будет извлекать «дощечки», чтобы заносить на них понравившиеся ему выражения, как лукаво-простодушного Стража (И.Золотовицкий), так и изысканно-утонченной Королевы. Он пришел на свидание со своей возлюбленной (Марией, той самой Смуглой леди), но встретил вместо нее великую королеву, к тому же оказавшуюся изумительной Женщиной, в некотором смысле тоже Поэтом: неслыханная гордыня, царственное величие, не напускное, не деланное – настоящее. И одновременно ощущение пронзительного одиночества, которое она несет гордо и обреченно. А еще для нее самой неожиданная влюбленность в этого проходимца, в ком она разглядит и признает себе равного. У пьесы Шоу есть своя история. Равно как есть и своя история у взаимоотношений Шоу и Шекспира. Также весьма непростая. На поверхности ее явная нелюбовь Шоу к пропыленному классику (а в действительности к покрытой вековой пылью шекспировскому театру рубежа ХIХ – ХХ веков). Однако истинное отношение Шоу к своему великому предшественнику вполне сказалось (точнее открылось), когда он начал писать о нем пьесу. Пьеса писалась, с одной стороны, по заказу (к Шоу обратилось с просьбой о пьесе «Шекспировское общество»), с другой, заказ вполне совпал с полемическим запалом Шоу: незадолго до того на свет божий появилась пьеса Фрэнка Харриса, драматурга и шекспироведа, к тому же друга Шоу, которая последнего до невозможности раздражила, В присущей ему манере Шоу написал к своей пьесе пространное вступление, размером раза в полтора длиннее самого текста. «Я убежден, что он был очень похож на меня», – пишет Шоу о Шекспире, а одну из главок даже называет «веселость гения». Говоря о героях пьесы Харриса, замечает: « В нем мне не хватает шекспировской саркастичности и веселости. Отнимите их у него – и Шекспир перестает быть собой, исчезнут хватка, горячность, сила, мрачное упоение смотреть со смехом в лицо страшным фактам». Так вот, главное совпадение авторов спектакля (актера и режиссера) с автором пьесы – внеприятии «идолопоклонничества» – сочетающемся с их глубочайшим пиететом в отношении Гения. Козак ввел в текст пьесы шекспировские фрагменты. К примеру, все в том же предисловии Шоу пишет о Смуглой леди: «Вообразите себе, с какими чувствами читает она сто тридцатый сонет!» И вот – Смуглая леди (Е.Редникова) взбешенно и глумливо читает строки сонета, кажущиеся ей в высшей степени оскорбительными, и эти же строки беззвучно повторяет за ней Шекспир-Калягин, а внимает им в немом восхищении Королева. В конце разговора Шекспира и Елизаветы – каждый уже знает, с кем он говорит, пелена неведения распалась, и безродный комедиант обращается в этот миг к властительнице вселенной. Умоляя королеву «отпустить средства на постройку большого дома для представлений, для просветления и услаждения подданных» ее величества, он незаметно, но так естественно начинает читать монолог Лира над телом мертвой Корделии. Кажется, все против актера – его совсем не героическая внешность, нелепые театральные одежды из всеми тысячекратно осмеянного «шекспировского реквизита»: какой- то плащ «из подборки», на голове лавровый венок. Но – его голос! Его интонации! Этот жалкий комедиант, этот безродный актер до боли, до слез читает монолог своего Лира. Свой монолог! Елизавета, в той самой ложе, где еще всего час назад разыгрывались пародийно-травестийные сценки из «Много шума…», теперь одна. В полной тишине и в царственном облачении, слушает человека, который (теперь она это знает точно) прославит и ее, и ее царствование, и ее век (елизаветинский век!). Прославит не потому, что будет писать оды в ее честь, но потому, что жил с нею в одно время. Но потом Калягин-Шекспир вернет ее к реальности и будет говорить о том, что «сочинение пьес – серьезное дело», и о том, сколь сильно влияние театра на склонности людей и их умы». Вдруг почудится, что это булгаковский Мольер разговаривает униженно и жалко с Людовиком, королем-Солнцем. Ночь кончается, приходит к концу это странное «несвиданье под луной» и каждому пора стать снова самим собой. Великий драматург и великая королева, они в одном лишь схожи: оба знают, что ничего невозможно изменить. И несхожи тоже в одном: Елизавета так и уйдет из жизни, как сейчас со сцены, а вот пьесы Шекспира останутся: «Они пребудут в веках, ваше величество, за них не беспокойтесь», – скажет он, прощаясь. И хоть в этом не ошибется. В этом и будет заключена его главная правда, его – «собирателя пустейших пустяков». И дело лишь в том, кто является этим «собирателем».