Предупреждение интеллектуалам

В премьере «451 по Фаренгейту» Брэдбери в режиссуре Адольфа Шапиро (театр «Et cetera») звучит предупреждение интеллектуалам, которое может быть последним. Антиутопия Брэдбери о схватке совестливого разума и примитивизма технократической модели – мир без книг, без чувств, без сердец – как никогда близка среднеевропейцу. Не странно, что она привлекла внимание Адольфа Шапиро, режиссера, который никогда не ставил того, что не отзывалось бы в его сердце любовью, тревогой и болью. Но антиутопия русского хаоса со «свободой выбора» и «с рекламой по жизни» оказалась куда страшнее антиутопии американской. Перечитывание романа Брэдбери заставляет наши ассоциации работать со скоростью и пронзительностью лазера. (Нам, принявшим демифологизированную Брэдбери авторитарную модель управления обществом безо всякого сопротивления, совершенно без разницы, что тем самым уготовано нашим внукам. В одной глубинке, где учился в гимназии знаменитый русский классик, нынешним летом я увидел объявление: «Наш книжный магазин, единственный оставшийся в городе, из-за повышения арендной платы находится под угрозой закрытия. Просим поставить здесь свои подписи в знак протеста». На прикрепленном ниже листке не было ни одной подписи. Чем не воплощающаяся в реальность антиутопия Брэдбери?) Естественно было ожидать, что в новом спектакле чеховская и брехтовская, музыкальная и скептически-аналитическая стихии режиссерского дарования Шапиро вновь сольются воедино. Символически-знаково ограненной актерской игре режиссер отдал предпочтение перед сценографией, работающей мощно, синхронно, но почти все время в тени, за кулисами (сценография Бориса Заборова). Актерам Шапиро приходится работать на пустой сцене, где звучит и подаренный Монтегу девушкой-чудачкой одуванчик, и каждое крохотное передвижение по планшету. Слияние стихий порой происходит полностью, завораживая зрителя то поэтической тонкостью (сцены на планшете-лужайке с юной босоногой кудесницей – Марией Скосыревой), то сатирической аллюзией и гротеском (сцены с участием «тореадора формы» Виктора Вержбицкого – Битти, Сергея Дрейдена, дающего по-дюрренматтовски острую и едкую пародию капитулировавшего интеллигента Фабера, двух «стеклянных бонбоньерок» – гротескных символов homo tv-ящик’us – Анжела Белянская и Наталья Ноздрина). Но порой ансамбль никак не может сдвинуться с мертвой точки в силу однообразного а-психологического состояния исполнителя главной роли Эльмо Нюганена (Монтэг), и желанное слияние едва намечается либо его нет совсем. «Замороженность» и вялость этого актера, которого я не раз видел в Таллине в блистательных работах, кажется каким-то непонятным парадоксом. Ощущая в диалогах Монтэга и Битти, Монтэга и Фабера кафкианскую поэтику, Шапиро наметил ее, но царапающего мозг «процесса» во всей мощи мы не увидели. При абсолютном музыкальном слухе режиссера (Шнитке, Гласс тут не музыкальный фон, а сердечный камертон действия) – неполное взаимопроникновение режиссуры и актерского нутра стоит за целым рядом сцен, которые оттого становятся одномерными. Я и не думал, что изощренный минималистский поэтический язык Шапиро в «Et cetera», в котором многие актеры работают в основном пастельными мазками, шажком крупной вязи, приживется мгновенно. Тонок алмазный резец шапировской режиссуры. В этом приглашении, видимо, и состоял эксперимент Калягина. Подождем несколько спектаклей (вспомним, что у Эфроса, которому наследует Шапиро, апогей внутренней формы достигался на седьмом-восьмом представлении, а на десятом… часто угасал под давлением актеров-премьеров). Но что же за мысль так страстно пульсирует в спектакле?.. Во времена нынешних опасно-неясных политических и человеческих мутаций все меньше стали задумываться о природе общественных сдвигов и о скрытом от повседневного взора смысле явлений. Медии наши (то бишь СМК) полностью захвачены пафосом утверждения светлого пути (на гору? в бездну?). Театральное «обэриутство», мягкий лирический голос Шапиро, упрямый, как травинка, пробивающая асфальт, пронзают толщу молчания и лживой патоки. Поставим на первый план образы-символы, охватывающие собой круг нашего времени: Битти Вержбицкого, черного дьявола Системы, этакого Мефистофеля, уничтожающего своего последнего Фауста, и Фабера Дрейдена, докторишки в кипе под Зеленой лампой, скрюченного страхом, высохшего, будто как заплесневелый пирожок. Шапировский драматический реквием – и пронзительный и громкий вопль, и тихий плач по теряющему в цене, истаивающему интеллектуализму. Режиссер инсценирует фэнтези американца Брэдбери как вселенскую философскую притчу, перекидывая мостик между отважным пафосом протеста «60–70-десятников» и циничным нигилизмом наших одиноких Базаровых 2000-х годов. 451± по Шапиро – это гротескный и одновременно леденящий душу образ времени дистиллированных мозгов, грозящего гибелью не только элементарной порядочности, но и знаков фиксирования элементов культуры и цивилизации. И летит с высот груда пепла, которым совестливому человеку уже не посыпать голову, потому что и человеческого-то рода больше нет. Не случайно в финале в лагере пилигримов один из Спасителей Книги поет под гитару бачуринское «Скажи, мой друг/ Неужто замкнут круг?» То, что русский театр бесповоротно сбросил с плеч бремя политпросвета, обсуждению не подлежит. Но то, что с водой выплеснули и ребенка (исторический навык социального анализа и слушания «мировой души»), не перестает огорчать. Этому положению вещей спектакль Шапиро говорит свое «нет». Он не забыл достоинств «театра аллюзий», гарантировавшего нам когда-то толику свободомыслия. Роман Брэдбери в его руках – словно уцененный музыкальный инструмент, который опытный реставратор заставляет играть по-новому, пронзительно чисто и свежо. И трудно сказать по причине постоянного эквилибрирования действия между временем фэнтези и временем непроизвольно рождающейся социальной пародии, где в какое мгновение мы находимся – в стране вымысла или актуального бреда.