Пресса
5:00
2024
2023
2022
2021
2020
2019
2018
2017
2016
2015
2014
2013
2012
2011
2010
2009
2008
2007
2006
2005
2004
2003
2002
2001
2000
1999
1998
1997
1996
1995
1994
1993
0:00
По щучьему велению и именному повелению: Александр Калягин сыграл Хлестакова
Ольга Егошина
Театрал ,
31.05.2017
В «Et cetera» показали спектакль «Ревизор. Версия» по Н.В.Гоголю. Это седьмая постановка грандиозного грузинского режиссера Роберта Стуруа на сцене «Et cetera». Премьера главной русской пьесы была приурочена к 75-летию Александра Калягина.
Похоже, каждое время выводит на сцену не только своего Гамлета, но и своего Ревизора. На премьере 1836 года на сцене Александринки фарсил и дурачился в роли Хлестакова прелестный водевильный актер Николай Дюр. Огорченный Гоголь констатировал: «Дюр ни на волос не понял, что такое Хлестаков», а в письме Щепкину признал Хлестакова самой трудной ролью в пьесе и заключил, что для нее нужен «решительный талант».
В летопись русского театра вошел Хлестаков-Михаил Чехов. Невесомый, невероятный, весь не отсюда. Не только легкость в мыслях была невероятная, но сама его легкая фигурка буквально парила над сценой послереволюционной голодной и притихшей Москвы. Казалось, что не только окружающие, но и он сам не знает, что он выкинет в следующую минуту… Среди до боли знакомой провинциальной российской чиновничьей среды этот Хлестаков казался фантасмагорией. Правда фантасмагорией до ужаса живой (фантастическим реализмом назвал его способ игры Евгений Вахтангов).
Через три года в 1924 году в постановке Мейерхольда Хлестакова сыграл Эраст Гарин. Самые чуткие зрители писали о мистическом пространстве русской жизни и ощутимом запахе серы от субтильного субъекта, спрятавшего глаза за стеклами очков. Бездна подступала все ближе к стесненному пространству человеческого обитания. И в немой сцене финала живых актеров заменяли их двойники из папье-маше.
Оглядываясь на великого предшественника, Валерий Фокин выстроил своего «Ревизора» начала нового тысячелетия как панораму российской жизни, со времен Гоголя практически не изменившейся в своих основах. То же воровство и плутовство тот же страх перед будущим ревизором, та же тоска по нему. Лысый, злой, насмешливый Хлестаков-Алексей Девотченко казался воплощением общей грезы перед грядущим неотвратимым возмездием.
У Роберта Стуруа действие гоголевской пьесы разворачивается в выморочном пространстве мертвого театра. Ряды окон замковой декорации, сквозь которые то синеют, то темнеют небеса, то горят фонари. Предметы реквизита выпархивают в самый неожиданный момент из рук персонажей и улетают куда-то ввысь. Огромная дворцовая люстра покачивается над сценой, то стреляя перегоревшими патронами, то сияя праздничным и призрачным светом.
Давид Боровский, придумывая «Ревизскую сказку» на Таганке, мечтал, как из деревенского колодца поднимется такая люстра – и будет понятно, что герои перенеслись в Петербург. Тогда идея воплощения не нашла. В «Et cetera» в декорации, придуманной его сыном Александром Боровским, люстра живет своей особой и пугающе-одушевленной жизнью, в противовес мертвенной безликости чиновничьей толпы, где не отличишь Прокурора от смотрителя училищ.
Демоны собрались на ритуальный шабаш в дом Городничего. И знают, что грехов за ними – тьмы и тьмы. Ими не тысячи наворованы – миллионы. Разорен, зачумлен чиновничьей шайкой целый город. И огоньки в окнах –только напоминание о мертвых душах, стерегущих где-то в темноте. Смешная фраза Земляники о больных, которые «выздоравливают как мухи», - тут звучит неожиданно зловеще.
Хлестаков-Александр Калягин выезжает на сцену в инвалидном ладном кресле. Седой панковский хохолок, круглые глаза, уютный бордовый пледик и интонация какого-то неизбывного изумления перед раскрывающимися подробностями жизни преисподней.
Глядя на Калягина-Хлестакова понимаешь, что такое «актер Анатолия Эфроса». Логика роли – нежная, краски – чистые, разговор – простодушный.
Каждое движение глаз – как перемена мизансцены. Скупость жестов, насыщенность внутренних оценок. Как тихо он роняет слова. Какие невозможные паузы между фразами. И какое ощущение непрерывной внутренней жизни этого седого коллежского асессора.
Вот он вспоминает как называлась рыба на завтрак и наклоняет голову к подсказывающему чиновнику: «да-да, лабардан. Рыба была хороша!»…
Вот как-то рассеянно, между делом рассказывает какие балы он дает в Петербурге: «Стол. А на столе один арбуз. Да. И еще суп. Суп прямо из Парижа!»
Хлестаков-Калягин расслаблен и отстранен. Толпящиеся вокруг упыри и вурдалаки во главе с Городничим-Владимиром Скворцовым его интересуют мало. Глаза оживают только когда взгляд падает на эффектную Анну Андреевну-Наталью Благих и рыжеволосую Марью Антоновну-Кристину Гагуа. Старый романтик, с ними он готов кокетничать и даже сделать круг вальса прямо на инвалидной коляске…
Но, увы, очень скоро выяснится, что и девичья невинность, и женская сексуальность тут также предмет подкупа и шантажа. Такие же как набитый саквояж, который чиновники оставляют у его кресла…
За невинное пожатие руки дочки городничего могут заставить заплатить ох, как дорого!
- Благословляй! – толкает мужа в бок Анна Андреевна.
В глазах Хлестакова понимание, грусть и неожиданная отстраненность.
- Мне надо ехать! На минутку, ну, может быть на денек! В крайнем случае, послезавтра!
… В финале на авансцену выезжает пустая инвалидная коляска. Царство чиновничьих рож замирает в беззвучном крике. Из левой кулисы выходит монументальный господин.
- Я приехал по именному повелению из Петербурга. Остановился в гостинице. И прошу всех к себе незамедлительно…
Преобразившийся Хлестаков-Александр Калягин чуть подмигивает залу – а рыба была хороша!
Суд над преисподней анонсирован. Тяжелыми шагами Командора Хлестаков-Калягин уходит в глубину сцены.
Похоже, каждое время выводит на сцену не только своего Гамлета, но и своего Ревизора. На премьере 1836 года на сцене Александринки фарсил и дурачился в роли Хлестакова прелестный водевильный актер Николай Дюр. Огорченный Гоголь констатировал: «Дюр ни на волос не понял, что такое Хлестаков», а в письме Щепкину признал Хлестакова самой трудной ролью в пьесе и заключил, что для нее нужен «решительный талант».
В летопись русского театра вошел Хлестаков-Михаил Чехов. Невесомый, невероятный, весь не отсюда. Не только легкость в мыслях была невероятная, но сама его легкая фигурка буквально парила над сценой послереволюционной голодной и притихшей Москвы. Казалось, что не только окружающие, но и он сам не знает, что он выкинет в следующую минуту… Среди до боли знакомой провинциальной российской чиновничьей среды этот Хлестаков казался фантасмагорией. Правда фантасмагорией до ужаса живой (фантастическим реализмом назвал его способ игры Евгений Вахтангов).
Через три года в 1924 году в постановке Мейерхольда Хлестакова сыграл Эраст Гарин. Самые чуткие зрители писали о мистическом пространстве русской жизни и ощутимом запахе серы от субтильного субъекта, спрятавшего глаза за стеклами очков. Бездна подступала все ближе к стесненному пространству человеческого обитания. И в немой сцене финала живых актеров заменяли их двойники из папье-маше.
Оглядываясь на великого предшественника, Валерий Фокин выстроил своего «Ревизора» начала нового тысячелетия как панораму российской жизни, со времен Гоголя практически не изменившейся в своих основах. То же воровство и плутовство тот же страх перед будущим ревизором, та же тоска по нему. Лысый, злой, насмешливый Хлестаков-Алексей Девотченко казался воплощением общей грезы перед грядущим неотвратимым возмездием.
У Роберта Стуруа действие гоголевской пьесы разворачивается в выморочном пространстве мертвого театра. Ряды окон замковой декорации, сквозь которые то синеют, то темнеют небеса, то горят фонари. Предметы реквизита выпархивают в самый неожиданный момент из рук персонажей и улетают куда-то ввысь. Огромная дворцовая люстра покачивается над сценой, то стреляя перегоревшими патронами, то сияя праздничным и призрачным светом.
Давид Боровский, придумывая «Ревизскую сказку» на Таганке, мечтал, как из деревенского колодца поднимется такая люстра – и будет понятно, что герои перенеслись в Петербург. Тогда идея воплощения не нашла. В «Et cetera» в декорации, придуманной его сыном Александром Боровским, люстра живет своей особой и пугающе-одушевленной жизнью, в противовес мертвенной безликости чиновничьей толпы, где не отличишь Прокурора от смотрителя училищ.
Демоны собрались на ритуальный шабаш в дом Городничего. И знают, что грехов за ними – тьмы и тьмы. Ими не тысячи наворованы – миллионы. Разорен, зачумлен чиновничьей шайкой целый город. И огоньки в окнах –только напоминание о мертвых душах, стерегущих где-то в темноте. Смешная фраза Земляники о больных, которые «выздоравливают как мухи», - тут звучит неожиданно зловеще.
Хлестаков-Александр Калягин выезжает на сцену в инвалидном ладном кресле. Седой панковский хохолок, круглые глаза, уютный бордовый пледик и интонация какого-то неизбывного изумления перед раскрывающимися подробностями жизни преисподней.
Глядя на Калягина-Хлестакова понимаешь, что такое «актер Анатолия Эфроса». Логика роли – нежная, краски – чистые, разговор – простодушный.
Каждое движение глаз – как перемена мизансцены. Скупость жестов, насыщенность внутренних оценок. Как тихо он роняет слова. Какие невозможные паузы между фразами. И какое ощущение непрерывной внутренней жизни этого седого коллежского асессора.
Вот он вспоминает как называлась рыба на завтрак и наклоняет голову к подсказывающему чиновнику: «да-да, лабардан. Рыба была хороша!»…
Вот как-то рассеянно, между делом рассказывает какие балы он дает в Петербурге: «Стол. А на столе один арбуз. Да. И еще суп. Суп прямо из Парижа!»
Хлестаков-Калягин расслаблен и отстранен. Толпящиеся вокруг упыри и вурдалаки во главе с Городничим-Владимиром Скворцовым его интересуют мало. Глаза оживают только когда взгляд падает на эффектную Анну Андреевну-Наталью Благих и рыжеволосую Марью Антоновну-Кристину Гагуа. Старый романтик, с ними он готов кокетничать и даже сделать круг вальса прямо на инвалидной коляске…
Но, увы, очень скоро выяснится, что и девичья невинность, и женская сексуальность тут также предмет подкупа и шантажа. Такие же как набитый саквояж, который чиновники оставляют у его кресла…
За невинное пожатие руки дочки городничего могут заставить заплатить ох, как дорого!
- Благословляй! – толкает мужа в бок Анна Андреевна.
В глазах Хлестакова понимание, грусть и неожиданная отстраненность.
- Мне надо ехать! На минутку, ну, может быть на денек! В крайнем случае, послезавтра!
… В финале на авансцену выезжает пустая инвалидная коляска. Царство чиновничьих рож замирает в беззвучном крике. Из левой кулисы выходит монументальный господин.
- Я приехал по именному повелению из Петербурга. Остановился в гостинице. И прошу всех к себе незамедлительно…
Преобразившийся Хлестаков-Александр Калягин чуть подмигивает залу – а рыба была хороша!
Суд над преисподней анонсирован. Тяжелыми шагами Командора Хлестаков-Калягин уходит в глубину сцены.