Подписка на новости

Подписаться на новости театра

Поиск по сайту
Обычная версия сайта
Заказ билетов:
+7 (495) 781 781 1
Пушкинская карта

МОСКОВСКИЙ ТЕАТР «Et Cetera»

Et Cetera

художественный руководитель александр калягин

главный режиссер Роберт Стуруа

Пресса

Лабардан по-московски

Мария Кингисепп
Вечерний Санкт-Петербург , 23.05.2018
ТЕАТР «ET CETERA» ПОКАЗАЛ НА СЦЕНЕ БДТ НЕВИДАННУЮ ВЕРСИЮ «РЕВИЗОРА» С АЛЕКСАНДРОМ КАЛЯГИНЫМ В РОЛИ ХЛЕСТАКОВА

Сказать, что непривычная трактовка комедии Гоголя удивила петербургскую публику, – ничего не сказать. Шутка ли, инкогнито из Петербурга – не молодой повеса, а пожилой человек. Никогда такого не было – и вдруг такой пердимонокль!

Роберт Стуруа, ныне главный режиссер московского «Et Cetera», был краток. Известный своей манерой парадоксальным и совершенно непредсказуемым образом интерпретировать классику, он решительно сократил пятичастную комедию Гоголя до одного полуторачасового действия и назвал результат «Ревизор. Версия».

Купюр знатоки пьесы насчитали великое множество. Отсутствует, например, целый ряд сцен взяточничества, когда рельефные гоголевские типажи наперебой подсовывают Хлестакову энные суммы, соревнуясь в искусстве доноса и подхалимажа. Вместо этого чиновники скидываются, складывают деньги в дорожный саквояж внушительных размеров и вручают Хлестакову.

Обычно это простор для актерской самореализации, но здесь исполнители ее напрочь лишены. Первая мысль – не справились, не потянули. Но оказывается, в этом не было нужды: Стуруа категорически обезличивает коррупцию, у него все должностные лица – на одно лицо и ходят чуть ли не в униформе (художник по костюмам Анна Нинуа одела чинуш в черные сюртуки, расшитые аляповатыми узорами).

Отсутствуют многие фразы, ставшие афоризмами, и целые фрагменты, например, все реплики про унтер-офицерскую жену, которая сама себя высекла. Слуга Хлестакова Осип (Григорий Старостин) оказался лишен дара речи и всю дорогу беспомощно, хоть и экспрессивно, мычит.

Что же осталось? Авторское видение – именно в виде версии. Самостоятельным действующим лицом становится музыка: героическая, торжественная, легкомысленная, но чаще – тревожно-ворчливая. Филармоническая классика и клубный джаз звучат краткими рваными фрагментами – не то пластинку заело, не то двоечник монтировал саундтрек (как та ключница, что водку делала).

А главное – никуда не делась печальная наша действительность, подмеченная и описанная автором на века. Александр Боровский создал декорацию в форме двора-колодца: три голые грязные стены с налетом ржавчины, пустые оконные и дверные проемы, за которыми то синева, то чистый изумруд, то алое зарево, то убогая серость, то призрачные силуэты, сошедшие с гравюр. В каждом окне сиротливо висят лампочки, которые нервно моргают и взрываются.

Помпезная люстра за ненадобностью поначалу пылится на полу, потом все же взмывает вверх, дабы придать событиям нужную статусность, но то и дело предательски норовит сорваться вниз и ненароком придавить кого ни попадя. Ее суетливо подпирают палкой, но затея эта заведомо бесполезная, все равно что траву спешно красить в зеленый цвет: ясно, что все безнадежно висит на соплях, все запущено, все депрессивно, все разваливается – все дела в большом запустении, и разруха в головах давно стала общим местом.

«Ловкость рук и никакого мошенничества» проиллюстрирована и цирковыми фокусами, усиливающими репризный способ существования артистов. Например, письмо о прибытии ревизора достают из шкатулки. Она спускается на невидимой нитке сверху (читай – свыше), а далее Городничий воровато следует принципу «после прочтения сжечь» и поджигает бумагу, грозящую всякими неприятностями. Яркая вспышка – и письма как не бывало.

До появления на сцене Калягина спектакль подтормаживает. Реплики, и без того сокращенные, никто не смакует, даже расхожие афоризмы вроде «Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать» идут впроброс. Чиновники все время на ногах, присесть им некуда: выкрикивают текст, бегают трусливой стайкой гиен, периодически замирают, почуяв опасность. Городничий (Владимир Скворцов) общается исключительно фортиссимо, на повышенных тонах, как неуверенный в себе начальник.

И наконец – долгожданное явление Хлестакова: из сумрака он выходит, нет – выезжает на кресле-каталке. Это жалкий, обрюзгший, уставший и беспомощный старик, который не то что шашкой махать – встать не может, только знай себе похрапывает. У него трясутся ручки и дрожит голос. Он раздражителен и плюется – и тут же растерянно озирается, явно страдая от болезни Альцгей­мера.

Он туговат на ухо, и Анне Андреевне Сквозник-Дмухановской (Наталье Благих пикантнее прочих удается небанальная клоунада) приходится повышать голос, обращаясь к нему, и присаживаться на стул, снабженный колесиками (под стать инвалидному креслу), чтобы оказаться на уровне глаз досточтимого и немощного гостя. «Зачем вы меня обижаете?» – жалобно гундосит он с интонацией «маленького человека» Акакия Акакиевича Башмачкина. «Лабардан!» – в очередной раз очнувшись от дремы, вскрикивает он, сам похожий на треску бесхребетную, и слышится в этом «Абырвалг» Полиграфа Полиграфовича Шарикова…

Собственно, все происходящее видится и публике и персонажам как ночной кошмар, какой-то дурной морок. Видения ревизора сменяются кошмарами Городничего.

Финал же таков, что немая сцена происходит прежде в зрительном зале, и лишь затем – на сцене. Ревизор действительно является дважды, причем буквально: те же – и тот же ревизор. Но он исцелился, встал на ноги и оказался вдруг высок, статен, широк в плечах и говорит ледяным тоном с металлическими нотками. По сути, сообщает: аз есмь царь – и вы меня достойны.

Только вот странное дело. Жути на зрителей Стуруа нагнал. Игра Калягина – филигранна. Но катарсиса, кажется, никто не испытал. Зал во всяком случае не встал, хотя аплодировал честно и почтительно.