Есть ли жизнь после классики?

Первая премьера в новом здании “Et Cetera” увидела свет не в большом зале, уже знаменитом своими креслами разных форм и стилей, а в строгом малом, носящем название «Эфросовский зал». Но и этому спектаклю предпослана небольшая игра со зрителем. Программка выглядит как та самая, известная дореволюционная газета «Русский инвалидъ»: на желтоватой бумаге отпечатаны действующие лица и исполнители, полный текст небольшой по объему пьески Михаила Угарова, а оставшееся пространство полос заполнено объявлениями о лечении мигрени, продаже английского кэба новейшей модели и прочими рекламными радостями конца XIX века. Так что к моменту открытия занавеса зритель вполне готов к сценам из жизни конца позапрошлого столетия. Апологет новой драмы Михаил Угаров сам поставил пьесу, которую, впрочем, написал довольно давно. Перед нами — классический постмодернизм, чистый, как тургеневская девушка или чеховская меланхолия. Теперь так не пишут, и Угаров в том числе. «…хорошая моя! У вас очень хорошее, доброе сердце — и вы не можете делать гадкие вещи!» — так изъясняется главный герой, литератор Иван Павлович, одинокий, немолодой мужчина, жертва несчастной любви, интеллигент, пописывающий в газету путевые заметки. Живет Иван Павлович в уютной городской квартире вдвоем со старой нянькой Нютой (Татьяна Владимирова), и навещают его юные племянники Алеша (Алексей Лонгин) и Сашенька (Наталья Житкова). Комната на сцене “Et Cetera” представлена художником Андреем Климовым в нарочито добротных реалистических традициях: дубовые панели стен, уютный «фонарь» эркера, китайские вазы, кожаное кресло, клетчатый плед. И журчат роскошные диалоги героев, стилизованные под великую русскую литературу столь искусно, что едва-едва виден временной подвох. Тот самый постмодернистский вывих, который, понятное дело, случился не при Тургеневе или Гончарове, а в ту пору, когда Михаил Угаров, расставаясь с прошлым, выяснял отношения с современностью. Ключевая фраза главного героя: «Нельзя позволять впутывать себя в сюжет!» А «сюжет» у Ивана Павловича имеется, и он до оскомины мелодраматичен, почти бульварен. Наш герой связался с замужней женщиной, которая крутит им не хуже героинь Достоевского, то зовет, то бросает. Уж Иван Павлович сломался, даже слегка помешался от душевной драмы, путает зиму с летом, из дома не выходит, знать никого не желает. А она опять позвала: приди, мол, на вокзал, бежим вдвоем. Нет, Иван Павлович так и не явится на свидание: то ли время упустит, то ли сознательно притормозит. Однако к финалу вдруг сменит чеховские штаны на черные с большими карманами джинсы и, закинув рюкзак за плечи, выйдет на некую железнодорожную станцию: то ли «сюжет» отменяется, то ли все же намечается новая история взамен уже пережитой истошной литературщины? Впрочем, не это важно. Ивана Павловича играет любимый угаровский актер Владимир Скворцов, тот самый Илья Ильич в знаменитом «Облом off». Играет, идеально воплощая постмодернистскую интонацию. В его герое есть нечто аномальное, некая аутистская зацикленность на мелочах и подробностях. Есть неизжитая детскость. Есть и рвущаяся наружу агрессия, правда, чисто интеллектуального свойства. Но ведь и само сочинение Угарова, открыто декларирующего ныне потребность сцены в матерщине и маргинальных событиях, полагающего именно в них новую правду жизни, насквозь интеллигентское и даже по-своему высокодуховное. Как бы Иван Павлович ни нападал на «сюжеты», опошленные и облупленные от долгого употребления, но погружение его в детали и детальки собственного быта и собственного окружения выписано автором слишком тонко и филигранно, чтобы просто махнуть на него рукой. Одно рассуждение о печке чего стоит: «У ней на темной дверце отлит изогнутый цветок лилии. .. Вьюшки ее - как пуговички на мундире начищенные…» Ну и так далее, и еще всякие вкусности. Это вам не Сорокин с его «Романом Романом», где великолепие слога «Дворянского гнезда» внезапно срывается в чудовищные конструкции «подлежащее — сказуемое» и где сказуемое это обозначает жуткие поступки. У Угарова все интеллигентно от начала до конца, и даже бунт против литературщины отступает перед прелестями литературного слога. К тому же есть проклятая темка, просвечивающая в названии. Инвалидность отечественной души — она ведь константа, хоть вписывай себя в сюжет, хоть беги от него прочь. Классическая постмодернистская пьеса Михаила Угарова просвечивает любовью к самому предмету отрицания и насмешки, то есть к классической русской словесности.