Роберт Стуруа: «Актёры для меня – те же кисти»

На прошлой неделе в Иркутске с гастролями был московский театр Et Cetera. Главный режиссёр Роберт Стуруа рассказал нашему обозревателю о своей непрерывающейся связи с родиной, о том, какого из пяти поставленных «Гамлетов» он любит больше всего, за что ему нравится Буэнос-Айрес и почему актёры для режиссёра – как кисти для художника.

Выбрал Калягина 

– Роберт Робертович, радостно вас видеть в наших краях. На пресс-конференции, посвящённой гастролям, вы упомянули, что у вас есть некая связь с Сибирью.

– Мой дедушка в революционные царские времена был сослан в Сибирь. Он потом вернулся из ссылки на родину, стал членом грузинского парламента. Но он умер в 1930-х годах, второй дедушка был расстрелян в 1937-м. Так что я ни одного из дедов не застал. А потом я просто полюбил Сибирь, был здесь с гастролями Театра имени Руставели – в Новосибирске, Томске, Красноярске. Но мне не удалось попасть на Байкал, я много слышал об этом озере, об его уникальности. Моя жена и мой тесть увлекались НЛО, рассказывали о чудесах, которые там происходят. Так что мне хотелось побывать здесь. 

– Раз уж мы начали со ссылки… С точки зрения некоторых людей Сибирь – каторжный край, земля ссыльных со своей тяжёлой энергетикой. 

– Напротив, мне нравится здешняя аура, хотя я не могу вполне объяснить её словами. И люди здесь мне очень нравятся. Они кажутся мне более открытыми, мужественными, честными. 

– Вы сейчас живёте на два театра, два города, две страны?

– В Et Cetera я был приглашённым режиссёром, основным местом работы был Тбилиси. Но власти Грузии изгнали меня из Театра Руставели. Тогда мне позвонил Александр Калягин и предложил место постоянного главного режиссёра, я согласился. Через три года власть в Грузии сменилась, меня вновь позвали руководить театром. Я не знаю, хорошо я сделал или плохо, что вернулся. Сейчас я работаю на два театра – в Грузии на должности художественного руководителя театра, в Москве – главным режиссёром. 

– Этот шаг Калягина вы восприняли как подставленное плечо? Как поддержку театрального братства?

– Мне многие из россиян предложили тогда помощь, работу. Но я выбрал Калягина, потому что он создавал театр, мне было интересно принимать участие в его создании, в лепке. Сейчас Et Cetera – уже достаточно известный и состоявшийся театр.

– Эта ситуация, когда власть вмешивается в творческие процессы, выглядит безобразной. И Грузия пережила очень непростой период, хорошо, что в стране сохранилось искусство, интерес людей к театру. 

– Грузия считалась одной из богатых стран в СССР, но переход к бедности стал очень быстрым. Я понял, что, наверное, Грузия жила в нищете много лет, генетическая память её сохранила. Нам всем было трудно, в стране был голод, я видел, как интеллигенция продавала какие-то свои вещи, чтобы выжить, часто не было света. У меня ноги заболели от того, что мы репетировали в холоде, театр не отапливался. Во время одной из премьер была трогательная история. За 10 минут до конца спектакля выключили свет. Директор позвонил в аварийную службу, ему сказали: «Света не будет, расходитесь!» А все грузины тогда ходили с фонариками, свечками, чтобы по темноте добираться до дома. Зрители подошли к авансцене, зажгли свои фонарики, и при этом свете мы закончили спектакль. И публика в слезах была, и артисты. Это был вечер большой всеобщей радости. Я видел, как актёры сникли, они думали – ну кому нужен театр в такое сложное время? Оказалось, что нужен. И я поставил много спектаклей за эти десять лет, больше, чем в мирное время. Во время пушек искусство не молчит, вопреки известной пословице. 

Если говорить о судьбе, как о какой-то красивой женщине…

– На ваш взгляд человека, который много путешествует по миру, много ставит и видит. Насколько театр в Грузии развит? По сравнению с другими странами?

– Грузины – театральный народ, поэтому это искусство для нас органично. Если взять хотя бы грузинское застолье с его тостами, то это тоже театр. Театральность для нас естественна, мы не играем, это в крови. Но грузины не любят бытового театра. Когда они приходят в театр, то хотят видеть праздник, скажем так. Даже если на сцене трагедия, она не должна быть чересчур реалистичной и натуралистической. И я люблю грузинский театр как раз за стремление к условности. 

– Родина, любимая земля, корни – это для вас неиссякаемый источник вдохновения и питания?

– Да, для меня это так. Товстоногов тоже был грузином по матери. Однажды я спросил его о национальном театре, он сказал: «Не надо тебе ничего специально делать. Всё, что ты будешь ставить, будет грузинским театром. Даже если это будет психологический спектакль, ты так сорганизуешь эти сцены, что они будут грузинскими». 

– А есть ли отличия при работе с грузинскими актёрами и российскими?

– Сложно сказать. Мне кажется, что актёры – это жители одной страны и одного мира. Есть более возбудимые, эмоциональные по своему национальному психотипу. Как-то я ставил спектакль в Финляндии, а у нас ведь какое представление о финнах? Что они холодные люди. Но когда финские актёры понимают, что делать, они становятся очень мощными эмоционально. Они стыдливые немножко, не рассказывают о себе особо ничего. Но когда выходят на сцену, как будто освобождаются от груза этих рамок, становятся достаточно свободными. 

– Вы ставили в разных странах, может быть, есть предпочтения? 

– Из-за того, что я из маленькой страны, зарубежные актёры приноравливаются ко мне с каким-то подозрением. А потом уже, когда начинают понимать, что я хочу, каков мой взгляд на жизнь и театр, мы становимся друзьями. Сейчас у меня друзья практически во всех странах мира. 

– Но известно, что вы любите Буэнос-Айрес, часто в интервью это подчёркивали. И не так давно вместе с театром были на гастролях в этой стране. 

– Я в Аргентине поставил шесть спектаклей. И по темпераменту, и по взаимоотношениям между людьми Аргентина мне напоминает Грузию. А Буэнос-Айрес – просто феноменальный город, когда вы там побываете, вы поймёте, о чём я. По крайней мере, артисты нашего театра поняли мою любовь к Аргентине. В Буэнос-Айресе много европейского в архитектуре, он не похож на другие латиноамериканские города. Ну и в Буэнос-Айресе живёт грузинская семья, с которой меня связывает очень многое. Это семья известного грузинского философа, который сбежал сначала от большевиков в Европу, потом от фашистов в Аргентину. И через них я больше понимаю, какая это страна. Не так давно меня пригласили в Аргентину ставить «Записки сумасшедшего», я обрадовался, что снова буду там. Но это моно-спектакль, аргентинской стороне предпочтительнее, чтобы актёр ко мне прилетел на репетиции. Так что репетиции будут проходить у нас. Но после я всё равно буду ставить в Буэнос-Айресе «Короля Лира». 

– График у вас на сколько лет вперёд составляется?

– Вообще не составляется. Если говорить о судьбе, как о какой-то красивой женщине, то она меня взяла за руку, и я ей слепо подчиняюсь и иду за ней. И пока она меня не приводила в плохие места, всё хорошо организовывала. Есть удачливость в моей жизни. Надеюсь, меня не ждёт какой-то страшный удар в конце жизни, чего я тоже боюсь. Очень уж всё гладко. 

«Гамлет» – такая неисчерпаемая пьеса, которую можно ставить всю жизнь заново 

– Судя по списку ваших постановок, в приоритете классика? Недостаток хороших современных пьес или есть другое объяснение?

– Нет, я много ставлю современных пьес. Просто эти пьесы грузинских авторов не очень известны здесь. Это целый ряд спектаклей на современную тему, которые я считаю моими хорошими спектаклями. Но на классическом материале работать лучше получается. 

– И Шекспир, мне показалось, занимает совершенно особое место.

– К сожалению, да. 

– Почему к сожалению?

– Уже надоело. Я поставил 21 спектакль по пьесам Шекспира.

– В «Гамлета» вы входили, кажется, пять раз. И каждый раз это была новая вода?

– Да, да. Первый раз я поставил «Гамлета» в Англии, затем у Кон­стантина Райкина в театре «Сатирикон». Потом у себя, в Грузии, затем была Турция, я вернулся в Тбилиси и заново поставил у себя эту пьесу. «Гамлет» – такая неисчерпаемая пьеса, которую можно ставить всю жизнь заново. Ввиду того, что театры разные, актёры разные, да и мы можем меняться с течением времени. Как мать среди своих детей обычно выделяет самого проблемного и любит его больше остальных детей, так и я, наверное, всё-таки люблю больше остальных первый мой английский спектакль. У меня играли выдающиеся артисты, главную роль исполнил Алан Рикман. В Великобритании это очень известный актёр, а россиянам он известен по роли Северуса Снегга в фильмах про мальчика-волшебника Гарри Поттера.

– У вас свободный английский или вы репетируете с переводчиком?

– Я знаю английский. Но брал переводчика, бывают моменты, ко­гда мне не хватает языка. Переводчиком у меня была дочка белогвардейца Молчанова. Она княгиня, по крайней мере, так говорил её отец, он тоже был артистом. Она прекрас­но переводит, без ретуши, ничего не сглаживая. Мы с ней подружились. 

– Художник любого плана, писатель, актёр, музыкант – это человек с обнажёнными нервами, у него особое восприятие мира. Как с этим жить, чтобы не истощиться, не выгореть, не заматереть так, чтобы совсем перестать чувствовать?

– Это как талант, если есть такая особенность психики, это неизлечимо. Сегодня утром у отеля бродяга попросил у меня закурить. Рядом сидящий мужчина его отогнал, а я дал ему сигарету. Мне неприятно стало от такой грубости и равнодушия, я встал и ушёл. Король Лир, будучи на вершине власти, тоже не знал, как страдают люди, не знал бедности и несчастий. Но потом ему пришлось это узнать. Люди должны оставаться людьми.

– Как вы относитесь к тому, что церковь начала вмешиваться в творческие процессы? Не так давно такой случай произошёл с постановкой в новосибирском те­атре.

– Богу – Богово, а кесарю – кесарево. Церковь должна заниматься своими делами, Божьими делами. А вмешиваться в искусство – зачем? Тогда и инквизицию следует вернуть. Может, я верю больше, чем ты? Вера никак и ничем не измеряется. 

– А насколько для художника важно материальное? Понятно, что невозможно прожить без денег, надо кормить детей, учить их. 

– Всё зависит от художника. Если он решит уйти от мирской суеты, он должен уйти полностью, без компромиссов. А есть художники, которым необходимы деньги. Ведь деньги – это ещё и свобода. Когда я имею деньги, я независим, мне не нужны заказчики, я могу выбирать, что и где ставить. Так что материальное – это амбивалентное состояние, неоднозначное. 

Добровольная бархатная диктатура

– Давайте вернёмся к театру. Вы сами себя в интервью называли «бархатным диктатором». Как держится баланс между нежной податливостью бархата и жёстким словом «диктатура»?

– Вообще, режиссёр – человек, который направляет произведение и актёров. Поэтому он должен проявлять силу. Но совсем необязательно кричать, потому что если ты будешь только силой воздействовать на актёра, он просто не пойдёт за тобой. Это всё сложные психологические процессы. Иногда надо крикнуть, сам актёр требует этого. Есть люди, которым нужно всё подробно разъяснять, поэтому режиссёр должен быть ещё и хорошим психологом. Одной только властной рукой ты ничего не сможешь сделать. Я как-то побывал на репетиции жесткого режиссёра и через десять минут ушёл, потому что кроме брани ничего не слышал от этого режиссёра, очень известного, кстати. Но, видимо, актёры привыкли к такому способу работы с ним. А «бархатный диктатор» – это выражение Товстоногова. Он утверждал, что театр – это добровольная диктатура. И актёры всегда добровольно входят в такие взаимоотношения. 

– Артистов вам скорее жалко? Или вы их скорее любите? Или одно другому не мешает? 

– Скорее, люблю. Потому что они являются моим материалом. Сценарист Феллини рассказал мне историю об итальянском художнике, который рисовал только бутылки. Возле его дома был разбит потрясающий сад, в середине которого был пустырь с бугорками. Это было кладбище. «Когда я рисую, кисть становится для меня живым существом, я не могу её выбросить. Пока не ис­тлеет последний волосок на этой кисти, я рисую ей. А потом хороню». Актёры для меня – те же кисти. 

– Сегодня в театре Александра Калягина вам хорошо, уютно, интересно? Если столько лет сотрудничество продолжается? 

– Во всех театрах сложно. Мы живём в такое странное время, ко­гда очень быстро всё меняется. Я имею в виду не политику и не жизнь, а актёрское мастерство. Время ускорило свой ход, поэтому надо быть готовым к этим изменениям. Людям театра нужно быть пластичными, открытыми и универсальными. Сейчас актёры должны уметь всё. Они не должны быть ограничены рамками одного жанра. 

– Одна из точек зрения, зачем нам сегодня театр – он очень хорошо развивает эмоциональный интеллект. И я знаю, что актёры не любят, когда зрители говорят, что получили удовольствие от спектакля. Взгляд изнутри – что же театр даёт зрителям в первую очередь? 

– Театр предлагает только то, что он может предложить. То есть живого человека и площадку. Я не люблю все сегодняшние инновации, хотя в «Буре» кое-что использовал, но минимально и органично. В Лос-Анджелесе я видел на голограммах Майкла Джексона, словно живьём. Но эта голограмма не заменяет живого Майкла Джексона. Ты просто удивляешься тому, что могут сделать современные высокие технологии. А то, что может сделать живой человек на пустой площадке – это очень сильное достоинство и сила театра. Кто-то из великих режиссёров сказал – дайте мне один коврик, хорошего артиста, и я поставлю спектакль. Я не питаю иллюзий по отношению к театру, не вполне согласен, что театр нужен для того, чтобы сделать лучше людей и мир. Ричард Третий – отвратительный герой. Но когда идёт спектакль, я знаю, что в зале много людей, ему подобных. Они вернутся домой, и у них хватит совести не любить этого героя. И дальше они будут продолжать свои отвратительные дела. Поэтому театр может просто напомнить тебе, что такое зло и добро. Сегодня нравственность расплылась, но театр может напомнить, что это постоянная величина, на которой зиждется мир. Десять заповедей и сейчас не выполняются. Мы знаем, что воры и убийцы нарушают закон. И они знают, что нарушают закон. И искусство всё равно служит добру, даже если изображает беспросветную антиутопию. Критики пишут, что это пессимизм. Да, я пессимист, потому что хочу, чтобы ты вспомнил, в каком мире ты живёшь. И постарался что-то сделать, что-то изменить. Или хотя бы не делать мир ещё хуже.