Александр Калягин о Роберте Стуруа, о спектакле «Шейлок»

Я обожаю режиссеров-диктаторов, которые сами умеют работать и, главное, любят актеров. Но таких очень мало. Когда возникли переговоры с Робертом Стуруа, я прекрасно представлял, сколько у него предложений и вариантов самых разных работ и как ему трудно решиться сказать «да» незнакомому московскому театру и плохо знакомому актеру. Да, он видел меня в кино и на сцене. Но это было давно. У меня была длинная пауза, творческий простой, который со стороны вполне мог показаться концом актера Калягина. Да мне и самому так иногда казалось. С развалом МХАТа, смертью Эфроса у меня наступило нечто вроде оцепенения. Крутился, что-то делал, развивал бурную деятельность, но вся эта декорация закрывала какой-то творческий тупик, как выбраться из которого я не знал. И когда появился Стуруа, я понял, что это мой шанс, который нельзя упустить. Рыболовы знают, что, когда рыба неплотно цепляет крючок, нельзя делать резких движений. Я «водил» Стуруа плавно-плавно и все время чувствовал: вот-вот сорвется, вильнет в сторону. В борьбе за Стуруа мне помог Давид Смелянский, мой друг, человек, спасший мне жизнь. Когда у меня случился пять лет назад инфаркт на даче, жена позвонила ему, и с рекордной скоростью появилась «скорая помощь» со всем необходимым оборудованием. И до сих пор, когда нужна помощь, Давид оказывается рядом, и все главные проекты нашего театра связаны именно с ним. Стуруа предложил для постановки «Венецианского купца» — я не спорил, хотя пьеса мне не очень нравилась. Да и роль Шейлока, признаться, не главная. Я совершенно не представлял, что я буду делать в этой роли. Стуруа сказал, что называться спектакль будет «Шейлок», — я опять не спорил, потому что верил в него. И понимал, что сейчас не время капризничать. Надо идти за режиссером, и это единственный шанс, что совместная работа состоится. Я согласился быть ведомым, и это был огромный выигрыш.Я еще играю эту роль, переживаю эту роль каждый раз, когда выхожу на сцену. Поэтому мне трудно ее оценивать; оценку я поставлю позже, может быть, только после того, как перестану играть Шейлока. Если говорить о теме, о больной теме, то это она — самая глубокая и самая животрепещущая в этом мире. Глубинная ненависть человека к человеку, как выясняется, определяется иногда не взглядом на какие-то идеи, не разницей вкусов, а изначальной, нутряной ненавистью к другой крови. Об этом писали многие, об этом написал и Шекспир. Сыграть Шейлока в постановке Роберта Стуруа — это значит говорить не о расовых предрассудках, а о глубинной силе, движущей человечеством: понимании или непонимании, что человек другой крови — тоже человек. Это вопрос философский, политический, гражданский, личностный.Театр должен обращаться к каким-то базовым, больным вопросам, а иначе он уходит от своего предназначения. Я не за агитки, не за поверхностные «злободневные» отклики. Но я ценю в театре философское осмысление окружающей жизни. И Стуруа умеет это делать. Это режиссер-философ, режиссер-книжник. Помню, каким потрясением для меня были бесконечные ящики книг, которые он накупил в Москве, пока ставил Шейлока. Напротив театра “Et cetera” громадный Дом книги, и он каждый день туда наведывался. Самое удивительное, что он не только покупает книги, но все их прочитывает. Не знаю, как у него хватает на это времени. Он работает с бешеной интенсивностью, создавая сценический текст невероятной плотности.У него не бывает проходных жестов, ничего не значащих подробностей. Вот Шейлок разворачивает талес и хлопает ладошками, пытаясь поймать взлетевшую моль. Простенький бытовой жест? Но за этим и констатация: сколько же он не прикасался к талесу, что в нем завелась моль… И выстраивается длинная цепочка смыслов. А вот облитый чаем Шейлок вытирает свой костюм кипой: опять соотношение ценностей — дорогой современный костюм. И кипа, используемая как тряпка… Примеры можно длить. Но всякий раз на сцене, открывая все новые и новые смысловые повороты рисунка своей роли, я испытываю счастье.А сейчас мы начали делать пьесу Беккета «Последняя запись Крэппа». Стуруа пришел на первую репетицию, придрался к какой-то фразе. Попросил английский вариант, убедился, что переведено неточно. Так было и на «Венецианском купце». Весь театр ждал десять дней, пока он сидел, запершись у меня в кабинете, и правил перевод. Я сейчас смеюсь: «Роберт, весь парадокс заключается в том, что для „Венецианского купца“ Шекспира тебе потребовались всего две книжки: русский перевод и английский оригинал. А здесь тебе понадобились тома и тома для пьесы в пять страниц!» Тома — это не преувеличение. Он попросил всевозможные словари: Ушакова, Ожегова, словари антонимов, синонимов, омонимов и еще разных «имов» русского языка. Весь стол завалили словарями. И сейчас мы сидим над этой короткой пятистраничной пьесой и щупаем каждую фразу, придираемся к каждому слову, уточняем каждую линию и заново выстраиваем текст. И все это благодаря Роберту, благодаря его такому въедливому буквоедству… У Горького Сатин говорит о Луке: «Он подействовал на меня, как кислота на ржавую монету». Вот что-то похожее я мог бы сказать о Стуруа: он встряхнул меня после длинной спячки. И я счастлив, что судьба подарила мне еще и эту встречу.