Владимир Симонов: У каждого свой театральный бог

Владимир Симонов - актер от бога. Актер великой русской школы. Он сыграл в театре 40 ролей, в основном главные и в большинстве своем роли классического репертуара. Треплев, Тригорин, Подколесин, Городничий, Войницкий, Сганарель, Санчо Панса, Тарталья, Ничем, Монахов, Отелло, Серебряков. После окончания Щукинского училища он остался в Театре им. Евг. Вахтангова и, хотя на семь лет уходил во МХАТ, все равно вернулся обратно, в Театр им. Вахтангова, который считает своим. Он единственный из московских артистов, кто три года подряд награждался театральной премией «Чайка» - за роли Созия в «Амфитрионе», Санчо Пансы в «Дон Кихоте» и Отелло. В родном театре занят в двух постановках художественного руководителя театра Римаса Туминаса: «Троил и Крессида» и «Дядя Ваня». Сейчас репетирует в третьей - «Ветер шумит в тополях», премьера которой должна состояться в декабре этого года. Сниматься Владимир Симонов начал после окончания училища. Потом о нем как будто забыли, а на пороге XXI века киношники прозрели, и предложения посыпались одно за другим. Сейчас на его счету 90 фильмов и сериалов, среди которых «Ромео и Джульетта», «Сирано де Бержерак», «В дебрях, где реки текут», «Прорва», «Конь белый», «Граница», «Свадьба», «Раскаленная суббота», «Ключ от спальни», «Лучший город земли», «Северный сфинкс», «Дети Арбата», «Дело о мертвых душах», «Андерсен», «Оплачено смертью», «Репетитор», «Ермоловы», «Достоевский». — Вы из актерской семьи? — Мои родители не артисты. Папа был машинистом электровоза, а мама секретарем горкома партии, но судьба свела их на творческой почве. Мама после окончания Московского нефтяного института по распределению попала на нефтебазу в Октябрьск, что на Волге, в Самарской области. Она прекрасно пела, а папа играл на баяне. Я помню этот баян, трофейный, его дед с фронта привез. Он был зеленый, перламутровый, а потом выцвел и стал белый, как мрамор. — Если вы родились на Волге, то должны неплохо плавать? — Я хорошо плаваю. В детстве с ребятами мы Волгу переплывали так: кто-то плыл, а рядом кто-то для страховки сидел в лодке на веслах. Когда подрос, плавал уже без страховки. Зимой по льду ходил на другой берег за сосной к Новому году, а весной, во время ледокола, самым большим развлечением для мальчишек было катание на льдинах. Обычно рано-рано утром по Волге шел ледокол с ярко горящими огнями. Перед ним была гладкая поверхность, а за ним оставались огромные куски льда. Каждый выбирал себе льдину побольше, прыгал на нее и старался удержать равновесие, что было трудно. Мало того, что льдина скользкая, так она еще и крутилась, сталкивалась с другими льдинами. Так что плюхаться в ледяную воду не раз приходилось. Домой возвращался закоченевший. Меня растирали самогоном, запрещали даже близко к реке подходить, но как тут дома усидеть... — Значит, вы росли спортивным мальчишкой, секции послали... — Ни секции, ни кружки не посещал, в школьной самодеятельности не участвовал. Параллельно с обычной школой учился в музыкальной по классу фортепиано. У меня была такая техника, что на экзамене в первом классе я играл произведения старшеклассников. Посчитав, что уже умею все, музыкальную школу, к большому огорчению мамы, я бросил. У меня появилась масса свободного времени, которое я проводил в своей голубятне. Сейчас такого нет, а тогда голубятни были у многих. Правда, это не мешало мне читать, у нас была огромная библиотека. И, хотя книги были серьезные — подписные издания, двести томов «Всемирной литературы», - в 8-м классе я захотел стать клоуном. Однако через год решил идти в артисты: написал письмо в Щукинское училище, потому что выяснил, что все артисты, которые мне нравились, окончили именно эго училище, и получил от них программку вступительных экзаменов. После окончания школы, приехав в Москву и легко пройдя все туры, срезался на сочинении. Для меня это был удар. Я, с детства не выпускавший книжку из рук, сделал 17 ошибок в пунктуации. Вернувшись, поступил в Самарский институт культуры, но через два года, забрав документы, снова поехал в Москву. На сей раз все получилось, я стал студентом Театрального училища им. Щукина. — Едва став студентами, молодые люди стремятся в кино. Вы же на первом курсе отказались от главной роли в фильме «Пограничный пес Алый». Как это понимать? — Очень просто. Какой может быть опыт у молодого человека на первом курсе? — я уж не говорю о мастерстве... Я начал сниматься, когда понял, что имею на это право, го есть владею профессией. С тех пор снимаюсь, совмещая съемки с театром. Сегодня у меня днем была репетиция, а вечером кинопробы. — Как кинопробы? Неужели кто-то еще не знает, что вы можете сыграть все? — Меня вызывают на пробы с формулировкой: «Мы вас знаем, но для канала надо». Если разобраться, по сути они правы. Если я снимался три года назад, то сейчас могу быть на сорок килограмм толще, а если в фильме есть сцена с молодой девушкой, то это не очень хорошо будет выглядеть. — Ну так, может, дело в девушке? — Ну, конечно, взять девушку постарше, и все... Вообще-то я отношусь к пробам спокойно. Меня это не ущемляет. Я пробуюсь каждый раз, когда в семь часов вечера выхожу на сцену играть спектакль, это моя проба на зрителя. Актерское существование — это постоянная проба, а если какому-то актеру взбрело в голову, что он такой, что ему уже пробы не нужны, — ну и пусть остается со своим мнением дома. — Получается, что спектакль «Трехгрошовая опера», вышедший в середине 90-х, не прошел пробы? Он так быстро сошел с афиш вашего театра, что его мало кто посмотрел. Мне повезло, я видела виртуозно сыгранного вами Пичема. — Спектакль был взрывной, а финал был скомкан. Как будто у машины колесо спустилось, и она так и не доехала до конца. Я зацепился за предлагаемые мне Гарри Марковичем Черняховским решения в сценах, где Пичем обучает своих нищих, — через классические образы, каким должен быть попрошайка. — Меня поразило, как при таком росте и фактуре вы складывались чуть ли не втрое, превращаясь в маленького убогого человечка. — У меня в училище была кличка «перочинный нож». На занятиях по сценическому движению Андрея Борисовича Дрознина я складывался в средних размеров чемодан, и ребята защелкивали его. — А когда чемодан открывали, вы могли сами выбраться? — Дело не в том, чтобы выбраться, из него можно было и вывалиться, а вот распрямиться мне помогали ребята. — Хорошо, что вашему Копейкину из дипломного спектакля «Старинные русские водевили» этого делать не пришлось, ведь вы играли 90-летнего старика. — Старик был действительно дряхлым. Меня никто не узнавал. В следующих спектаклях, уже на сцене театра Вахтангова, у меня были совсем другие роли. В «Коте в сапогах» я был Ураганом, в «Антонии и Клеопатре» — Предсказателем, в «Мистерии-буфф» Маяковского играл бога Саваофа, в спектакле «Роза и крест» по Блоку играл Гаэтана. Ввелся в «Лето в Ноане» на роль Шопена. Проработал в Вахтанговском три года и ушел во МХАТ. — Довольно странный поступок при наличии стольких ролей... — Меня пригласил на роль царя Федора в будущий спектакль «Царь Федор Иоаннович» Олег Николаевич Ефремов. Целый год Роза Абрамовна Сирота репетировала со мной эту роль. Руководству Театра им. Вахтангова это не понравилось, и я ушел во МХАТ. Меня сразу ввели на роль Треплева. — Каким был ваш Треплев? — Трепетным, не до конца понимающим, что с ним происходит. Я сам тогда не очень понимал, куда меня забросила судьба, и совершал поступки, не особо обдумывая их. Мой Треплев был наивный, романтичный, мучающийся человек. Он непрактичен, не приспособлен к жизни и потому решает покончить с ней счеты. Мать не любит, девушка не любит, а Треплев не знает, как ему жить без любви. Потом в этом же спектакле я сыграл соперника Треплева, Тригорина. Это был очень интересный эксперимент. Это как зайти в комнату с другой стороны. Я невольно оценивал Треплева, сравнивал игру актера со своим исполнением этой роли. Это как классический сон актера, когда ему снится, что он играет на сцене, а потом спускается в зрительный зал и смотрит, как он играет на сцене. Во МХАТе я сыграл в восьми спектаклях, проработал там семь лет, а царя Федора так и не сыграл, потому что спектакль не вышел. К этому времени художественным руководителем Вахтанговского театра стал Михаил Александрович Ульянов, он позвал меня, и я вернулся в театр, который считаю своим. Здесь я сыграл Беню Крика в «Закате», Монахова в «Варварах», Тарталью в «Принцессе Турандот». — Вы считаете Театр им. Вахтангова своим, однако не раз уходили играть в другие театры... — Одно время у меня было всего две роли, Тарталья в «Принцессе Турандот» и Монахов в «Варварах», и по приглашению Александра Александровича Калягина я стал играть в театре «Еt Сеtега». Кто же откажется, если в «Дяде Ване» тебе предлагают сыграть главного героя. — Не слишком ли вы были молоды для дяди Вани? — Я был младше своего героя на десять лет. После премьеры мне говорили: «Очень хорошо играешь, но будь ты постарше, было бы еще лучше». Я все время думал, что же это за отчаяние, которое испытывает человек в 47 лет. Лишь повзрослев, понял, что имели в виду те люди, которые говорили о несоответствии возраста героя и моего. Пьесы Чехова медицински очень точны, он как доктор знал, что и в каком возрасте происходит с человеком. Будь мне тогда 47, состояние появилось бы само собой, его не нужно было бы играть. Зрители считывали бы информацию в чистом виде, а не через проекцию представлений артиста о том, что чувствует его герой. — В театре Калягина вы сыграли еще и Сганареля в «Лекаре поневоле». — Калягин мне говорил: «Ты пойми, за тобой Мольер стоит, он сам играл эту роль. Это должно тебя греть». Я относился к роли как к партии, в которой все расписано. Все слова нужно произнести, все эмоции передать, все взаимоотношения соблюсти. Ты понимаешь, что играешь, но ловишь себя на мысли, что это программа, как в фигурном катании, где нужно выполнить ряд необходимых элементов, чтобы выйти на уровень, который можно будет оценивать. Сганарель — это роль, вокруг которой все вертится. Сцена сменялась танцами, потом монолог, опять сцена. Каждая картина сама по себе была номером, и когда я подходил к главной сиене, то понимал, что сил не хватает. На первых спектаклях шло распределение физических сил. — А в Театр им. Станиславского к Владимиру Мирзоеву вы пошли по той же причине - потому что было мало ролей? — С Володей я познакомился, еще когда работал во МХАТе. Тогда впервые появились творческие мастерские. Раньше ведь было как: если ты работаешь в театре Вахтангова, то ты работаешь у Евгения Рубеновича Симонова. Если во МХАТе, то у Олега Николаевича Ефремова. Если в театре Маяковского, то у Андрея Александровича Гончарова, а тут появилась возможность еще где-то поработать и экспериментировать. В стационарных театрах эксперимент не приветствовался, а в этих мастерских можно было взять западную пьесу и сыграть ее по-своему, немножко нарушая наше традиционное представление. Мы с Мирзоевым начали с пьесы «Тлеющие угли» С. Беккета. Потом был «Эскориал» Гельдерода, где я играл шута. Своей площадки не было. Один спектакль играли в фойе музея, второй - в кукольном теа­тре, что на Бауманской. Потом Володя уехал почти на четыре года в Канаду. Мы переписывались, обменивались своими впечатлениями об увиденных спектаклях. Когда он вернулся, то поставил в театре Станиславского «Женитьбу», где я сыграл Подколесина. Я считаю ее одним из лучших спектаклей Володи. Потом был «Хлестаков». Он позвал меня на роль Городничего. — Ваш Сквозник-Дмухановский был хорош! Только почему он разгуливал в красных шароварах? — Меня эскизы костюма Паши Каплевича не удивляли, потому что я сразу стал репетировать сильного, могучего глыбу-человека, такого казака, Тараса Бульбу. Он в этом городке власть. Он мог позволить себе так ходить. Я невольно сравниваю Городничего с Отелло. Они жертвы действительности. Я не оправдываю ни одного, ни другого, но они оба проиграли. — Говорят, что исполнитель роли Отелло Астангов перед выходом на сцену держал ноги в горячей воде, а Папазян метался за кулисами, как тигр в клетке, и шептал: «Говорят, что Папазян плохой артист. Я вам докажу». — У меня не было таких приспособлений, но эта роль в день спектакля с самого утра начинала напоминать о себе. Чем бы я ни занимался, будь у меня съемка или запись на радио, она меня не отпускала. Иногда нервы так перехлестывали, что мешали мне играть. Сказывалось мое слишком ответственное отношение к этой роли. Сам себя убеждал, что это всего лишь роль — да, великая, но так и умереть на сцене недолго. — Вы великий актер — по тому, насколько спокоен был ваш Отелло, невозможно было догадаться, что с вами происходило. — А каким ему быть, если его не тронула смерть родного брата, которого разорвало у него на глазах? Он семь лет воюет, душа его очерствела, он стал твердокожим. Он выступает в сенате, повествует о своей любви, а ведь по сути своей он не умеет красиво, складно изъясняться. Я старался немного заикаться, чтобы зритель понял, что это грубый человек, весь в шрамах, военный, который в мирной жизни не может найти себе места. Он безразличен к окружающему миру. — Ваш Отелло был светлокожий. Вы сами отказались от грима? — У литературного героя был реальный прототип, некто Маврикий, военный, мавр. Мавры — смесь арабов и берберов. Они смуглые, но не негры. Да, Отелло в основном изображали темнокожим, а мы постарались раскрыть сущность героя, а не акцентировать его внешность. — Несколько лет назад в театр пришел новый художественный руководитель Римас Туминас. Первое, что он сделал, — снял этот спектакль. — Наша встреча, как и встреча великих, состоялась в ресторане после прогона «Мелкого беса». Мы сидели, пили чай. Разговор шел об искусстве, и он убедил меня, что сейчас, в таком виде, мне не надо этого делать. Это был парадоксальный ход в наших взаимоотношениях. После этого мы должны были бы расстаться, а получается, что я единственный актер в театре, который участвует подряд в третьей его работе, и очень рад этому. У меня сейчас замечательный этап работы в театре — именно с таким режиссером. — В первой совместной вашей работе, «Троиле и Крессиде», вы сыграли Пандара. — Был вызван весь театр, и Римас пробовал многих и на эту роль. — Пробы в театре? Это что-то новое. — Ну, не пробы в привычном для нас виде. Просто все читали. Кто-то отпал, кто-то сам не захотел, подумал, что недостойна его актерского таланта такая пьеска. Я остался. Мы долго шли. Для меня и сейчас остались некие загадки этого образа — как человека, который ведет себя иногда парадоксально. Это такой надрыв. Как профессор Павлов, который, когда умирал, рассказывал студентам, что он чувствует, чтобы они знали ощущения умирающего человека. Пандар тоже ставит эксперимент на себе, на своих родственниках, чтобы все увидели, что они делают. Человечество — это история войн, но надо крепко подумать, из-за чего мы воюем. Из-за барышень, которые, если присмотреться, этого не стоят? Это история о бессмысленности человеческого существования. — В спектакле «Дядя Ваня» вы не играете Войницкого, потому что уже играли его? — Совсем нет. Я был увлечен Серебряковым и считаю, что это везение — в таком образе сделать то, что сделал Римас. Для меня это дорогого стоит. — Мне кажется, что Серебряков — это герой, которого делает свита, и когда эта свита начинает его ругать, он искренне удивлен. — Дело в том, что Чехов, может быть, опрометчиво поступил, написав: «Действие происходит в усадьбе Серебрякова». Я подошел к этой работе как к истории профессора Серебрякова. Он приехал с молодой женой, а на него все стали нападать. Поэтому он и удивляется: «Я просил, чтоб меня почитали? Нет. Я вообще ничего не просил». Дальше — больше! Чуть ли не у него на глазах дядя Ваня, его родственник, брат его первой жены, ходит и объясняется в любви его жене. Доктор Астров приезжает в усадьбу только из-за его жены. Что ему делать, как не придумать гениальный ход, чтобы перевести их мысли в другое русло! Имение приносит 2% дохода, а после продажи, как он предлагает, за счет процентных бумаг будет давать 5%. Что же плохого он делает? С этой точки зрения я и играю этого героя. Мне кажется, что это дало объем образу. — Сейчас в разгаре репетиции над спектаклем «Ветер шумит в тополях». Расскажите об этой работе. — Работа сложная и очень увлекательная. Мы недавно начали репетиции. Компания хорошая, тема замечательная, задумка интересная. — В пьесе Сиблейраса все герои преклонных лет... — Возраст мы играть не будем. История совсем не об этом. Ситуацию надо играть, идею, смысл, тему. Это намного важнее, чем физиологически изображать возраст. Сроки короткие, в декабре уже премьера, в каком-то смысле это авантюра, но из-за скорости можно выиграть. Быстрее начинает крутиться эмоциональный ряд в голове. Иногда бывает, что на репетициях так долго говорят, что играть уже неинтересно. Нужен какой-то допинг, чтобы вернуть первоначальный интерес к пьесе. Мы же хотим выплеснуть материал на первой эмоциональной волне. — Среди молодых актеров вашего театра дочка Суханова, внучка Симонова, ваш сын Василий. Как вы отно­ситесь к актерским династиям? — Поверьте, их взяли в актеры не для того, чтобы сохранились династии. Просто так получилось, что по возрасту наши дети совпали. Они талантливы. Я это говорю не оттого, что среди них мой сын, но я отдаю себе отчет, что это мое субъективное мнение, потому что это профессия, к которой нельзя применить стандартные оценочные меры. Это не спорт — на сколько метров ты прыгнул. Это не техника — решил задачу или нет. Тут все решает случай. Он в нашей профессии играет огромную роль и, конечно, мнение зрителей. — Время от времени поднимается вопрос о том, что театр сам должен за­рабатывать деньги. Вы как считаете, театр в состоянии себя прокормить? — И что театр должен в этом случае делать? Увеличивать стоимость, чтобы у людей не хватало денег на билет? Я для себя так определил: театр — это ребенок в семье. Он не может наравне со взрослыми пополнять бюджет. Нет у него дохода. По большому счету, от детей одно разорение. Что ж нам теперь — их ликвидировать?.. — В вашем театре сохранились традиции? — Я застал традиции. Были капустники, встречи. Они и сейчас иногда есть. Что-то отмечают, что-то по этому поводу придумывают. Раньше традицией считалась встреча Нового года, под бой курантов. Это была семья. Но этого давно нет. Я считаю, что главная традиция нашего театра — спектакли хорошие выпускать. Сейчас для этого самое подходящее время. — Вы много снимаетесь. Вам театр на съемочной площадке не мешает? — На съемочной площадке надо тушить в себе театр. Крик в театре и крик в кино — это два разных крика. Сейчас я это особенно отчетливо стал понимать и использовать. Театральная работа дает новую жизнь, новые краски, новый объем не только для данной конкретной театральной роли — ты обогатился театральным опытом и на съемочной площадке. Одно искусство обогащается другим. В кино существует лишь одна опасность. Оказывается, если ты три раза сыграл какого-то персонажа, то тебя и начинают с ним отождествлять. Так у меня случилось. Сыграв один раз бизнесмена, я потом только их и играл. Это самая большая глупость во взаимоотношениях зрителя и актера. Я же не могу обеднять свою палитру в угоду таким, с моей точки зрения, ущербным правилам. Я-то всегда считал, что актер может играть все — от клопа до лунохода, от раковины до розетки. Он может сыграть даже обои. — В телефильме «Северный сфинкс» вы играли императора Александра I. Чем может быть интересен русский царь, который довел Россию до вос­стания декабристов? — Ну, а кто из русских правителей не довел? Результатом правления наших царей всегда было недовольство народа. Александр был очень мягкий, демократичный — вот и результат. Вообще наша российская беда в том, что наши правители либо очень мягкие, либо жесткие. Маятник власти с большой амплитудой, поэтому и стабильности нет. Что касается Александра, то его называли царем освободителем, потому что он победил Наполеона. При встрече с Наполеоном Александра, который говорил по-французски без акцента, раздражал акцент Наполеона. Про него ходили слухи, что, может быть, он сын гренадера, потому что если рассмотреть виньетку, то все дети императора Павла I — курносые, как и сам Павел, кроме Александра, у которого нос с горбинкой. Его история окутана тайной. Почему-то гроб с его телом привезли из Таганрога спустя два с половиной месяца и крышку гроба не открывали. Потом якобы кто-то видел Александра в Сибири, а у его брата, царя Николая I, хранилась шапочка старца, который пришел к нему из Сибири. Говорили, что он признал в нем своего брата Александра. В общем, загадочная история. — У вас была хорошая работа в телесериале «Оплачено смертью». Вы сыграли там, помимо современного детектива, еще пять героев из разных эпох. — Мне очень нравился этот проект. Великолепная задумка — переход из души в душу. Я играл нашего современника, главу детективного агентства. Мои расследования современных преступлений уходили в глубь веков, и параллельно в каждой истории я играл Фауста, инквизитора римской церкви, Черного человека, который заказал реквием Моцарту, английского сыщика. — Однажды я увидела вас в рекламе. Помните, что рекламировали? — Не помню. Больше я в рекламе не снимался, потому что тогда думал, что это очень помешает творчеству, но жизнь меня убедила, что я был немножко завышенного мнения о публике, ей все равно. Мне казалось, если артиста видят в рекламе, то потом в какой-то глубокой роли его воспринимать не будут. Сейчас я так не думаю. — На заре актерской карьеры многие составляют списки ролей, которые мечтают сыграть... — Я таких списков не составлял. Человек обычно мечтает о том, чего у него нет, а у меня в семи дипломных спектаклях было семь главных ролей. Да и потом судьба была добра ко мне. Она все время дарила мне хорошие роли. Думаю, это все благодаря, как говорит Римас, театральному богу. Ему надо сказать спасибо за то, что уже дал, и попросить, чтобы и дальше не забывал. — Что-то я не слышала о театральном боге. — Это потому, что у каждого он свой. Рома Козак говорил: «Там наверху он все видит, все замечает, кто как сыграл, и все в свою книжечку записывает». Я поверил ему и считаю, что должна быть театральная честность. Я стараюсь слабинки себе не давать. Конечно, так играть, как в двадцать или тридцать лет, я не могу, но все, что могу в соответствии с моим возрастом, я играю. — У вашего младшего сына Вовы есть тяга к актерству? — У него сейчас единственная тяга — не учиться в школе. За что я очень сильно получаю от директора. Очень свободолюбивый парень. Не хочет делать то, что делает коллектив. Любит веселиться. У него очень развит ген радости и счастья. — Так, может быть, он и вырастет в артиста, а вы его Владимиром назвали. И будет два актера с одним именем — Владимир Симонов. — Ну, это его мама дала ему такое имя. Я не мог сопротивляться. Я женщинам уступаю. — Вы уже год как дедушка, ваш внук Оливер, если пойдет по вашим стопам, уже ведь не будет русским актером. — Не знаю, я его еще не видел; сразу после рождения моя дочь Ася с мужем и малышом уехали из Копенгагена в Америку. Так что кем он будет, говорить рано. Может быть, он приедет учиться в Театральный институт имени Щукина, который мы с моей первой женой, мамой Аси, окончили. Если вернуться к вопросу о династии, то он как раз и может ее продолжить, потому что его бабушка является внучкой Рубена Николаевича Симонова. Однако будущее неизвестно. Разве мог я предположить, что у меня внук родится, да еще и за границей и так его назовут. Как не мог предположить, когда Вася родился, что он станет артистом.