Пусть пройдет дождь…

После показа спектакля «Пожары» московского театра «Эт сетера» прошло уже больше месяца. За это время я изучила множество отзывов о нем – на сей раз даже не столько из интернета, сколько реальных отзывов своих знакомых. Задала несколько вопросов исполнителю одной из главных ролей Амаду Мамадакову. Даже относительно подробно ознакомилась с биографией Сухи Бехары, часть которой канадский драматург ливанского происхождения Ваджди Муавад использовал для своей пьесы. Перечитала несколько книг о женщинах Ближнего Востока (и не только), вынужденных жить посреди военных действий, – начиная от «Губной помады в Афганистане» до «Дневника смертницы».
Нашла одноименный фильм Дени Вильнев (Канада, Франция), хотя полностью посмотреть так и не смогла – мне было до-статочно шока от спектакля.
Игра актеров в «Пожарах» – выше всяких похвал (зрители  говорят: «Я так плакала! А ведь я несентиментальный человек!»), нет ни одного лишнего актерского жеста, ни единой лишней интонации. Сценография постановки лаконична, ни одного неоправданного элемента. Основная декорация – экран, который в зависимости от сцены выглядит каменной стеной или полупрозрачным экраном, где мы видим события, скрытые от нас временем.
Но сама история… необыкновенно страшная. Настолько, что напрочь отказывает умение анализировать, сопоставлять, сравнивать – бал правит самый настоящий, почти детский (в смысле непосредственности) наивный реализм. Шок такой, что совершенно вытесняются попытки рассмотреть «Пожары» как притчу, провести параллели с греческими трагедиями (сам Муавад очень любит именно масштабные образы древнегреческих трагедий).
«Это же ОБРАЗЫ!» – пытается воззвать разум. «Но я не хочу, я не могу это видеть!» – сопротивляется во мне зритель.
В Канаде умирает в психиатрической клинике шестидесятилетняя Науаль Марван. Ее душеприказчик и друг нотариус Эрмиль Лебель передает ее детям, 20-летним близнецам Жанне и Симону, последнюю волю матери: похоронить ее без одежды, лицом вниз и в могиле без надгробья. Оставив завещание, Науаль приложила к нему три конверта. Один из них Жанна Марван должна отдать своему отцу, которого всю жизнь считала героем, погибшим во время одного из ближневосточных конфликтов. Второй конверт Симон Марван должен вручить брату, о существовании которого не ведал до сего дня. И лишь после этого брат с сестрой смогут открыть последнее послание, адресованное им, и положить надгробную плиту на могилу своей матери. Через большое сопротивление молодых людей Лебелю все же удается убедить сначала дочь, а потом и сына, исполнить последнюю волю матери.
Жанна отправляется на Ближний Восток, на родину Науаль. Постепенно ей открывается страшная правда.
Науаль была уверена, что после этой странной посмертной исповеди сможет покоиться с миром, избавившись от испепеляющего гнева, получит прощение от детей за пятилетнее молчание: «Если бы я заговорила, не было бы у меня других слов, кроме ненависти и проклятий». И воплотилось бы самое, как она считала, главное – «нет ничего прекраснее, чем быть вместе».
А я не могу ничего поделать со своим ощущением, что это крайне эгоистично.
Итак, Жанна и Симон узнают, что их мать – позор семьи, родившая, будучи подростком, внебрачного ребенка. Что этот мальчик, отданный в приют, стал безжалостным убийцей и палачом. Что Науаль за участие в сопротивлении во время гражданской войны 15 лет провела в тюрьме, где ее жестоко насиловал на допросах некий Абу Тарек. И что он и есть тот самый отнятый когда-то у нее сын. И что дальше?
Что делать с этой правдой близнецам, выросшим в Квебеке, в совсем другой культуре (это не Ближний Восток с его реально работающим законом «око за око»)? Смогут ли они быть счастливыми, узнав, что их брат – их же и отец?
Честное слово, я еще никогда не чувствовала себя настолько русской матерью… Потому что для любой матери самое главное – счастье ее детей. И если есть некая правда, которая может их убить, искалечить их жизнь на взлете, – она унесет эту правду с собой в могилу. И это будет не ложь, а ее жертва во имя любви, потому что невозможно принести в жертву во имя правды свое дитя. А дальше – воля Божья.
Возможно, все дело просто в «разном культурном коде». Мне, воспитанной в обществе, сформировавшемся на христианских ценностях, на русской классической литературе, сложно представить мироощущение мусульман-ливанцев. Для меня важно то, что можно назвать «примирением в финале»: какой бы ужасной ни была история, мне важно, каким образом ее предлагается разрешить. Русская классика нередко приводит все противоречия к прощению и принятию – и через них к надежде на примирение и спасение в высшем смысле.
В «Пожарах» прощения и примирения не может быть – есть преступления, за которые человеческого прощения не бывает. И надежды нет тоже. Даже в финальной сцене, где герои сидят рядом, но все-таки не вместе, несмотря на неоднократно повторяющееся «нет ничего прекраснее, чем быть вместе».
Надежда на примирение появляется где-то в середине действа – когда Жанна узнает о трагедии Науаль: гибель возлюбленного и потеря новорожденного сына, статус единственной женщины в своем селении, получившей образование, поиски сына в стране, охваченной гражданской войной, участие в сопротивлении, тюремное заключение, где Науаль становится знаменитой на всю страну «поющей женщиной» – поющей во время пыток. Дочь восклицает: «Почему ты не рассказывала нам об этом, мама?! Мы бы так гордились тобой…» Но дальнейшее расследование эту надежду отнимает, потому что выясняется самое страшное.
Образ Науаль – символ борьбы, женщины-легенды, «поющей женщины» – мне относительно понятен, но при этом вызывает довольно мощное отторжение. Я понимаю ее любовь к старшему потерянному сыну: «Ты рожден от большой любви, и какой бы ты ни был, я тебя буду любить всегда». С болью чувствую ее ужас, когда она на судебном процессе, через много лет, уже отчаявшись найти своего первого ребенка, узнает, кем он стал. Свое пятилетнее молчание она объясняет тем, что у нее не осталось никаких слов, кроме проклятий, но при этом она все же добавляет: «Я слишком тебя люблю, чтобы говорить». «Тебя» люблю. Не «вас»…
Но ее младшие дети, чью жизнь она год за годом разрушала своей холодной «почти любовью», родившиеся в результате насилия и инцеста, – в чем виноваты перед ней они? В том, что из преклонения перед «поющей женщиной» жители деревни, где находилась тюрьма, сберегли двух новорожденных младенцев и отдали их матери, когда она вышла из заточения, передали, как знак свыше: «Жизнь продолжается!»?
Я хорошо понимаю – она не могла их любить. И понимаю даже больше – никто никого не обязан любить… Но даже нелюбимые дети имеют право хотя бы думать, что мама их любит, – так принято в том мире, в той культуре, где Науаль вырастила их. Квебек – не Ближний Восток с его средневековой жестокостью.
Откровенно, я не знаю, какую мораль можно вывести из этого всего.
Небезынтересны параллели, которые некоторые рецензенты проводят с трагедией «Эдип», но в принципе это возможно только по прошествии довольно длительного времени. Я же для себя сейчас вижу только одно: войны – самое страшное преступление. Те, кто их развязывает, должны гореть в аду, – но пока в пламени этого адского пожара горим мы все, потому что война не укладывается в жизнь одного поколения, эти раны несут еще и потомки тех, кому выпало несчастье пережить лихолетье. Произойти может буквально что угодно, даже самый неправдоподобный бред, потому что для войны нет разницы, здесь это «закономерная случайность», которая может уничтожить все. И всех.
Бои, которые все дальше уходят в прошлое, окутываются героической (а то и вовсе романтической) дымкой, канонаду боев заменяет грохот салютов победы. Это видят дети, которые по наивности и незрелости думают, что война – это браво, патриотично, мужественно. И только современные горячие точки возвращают нас всех к пониманию: победителей нет и не может быть. Никто не помнит, кто сделал первый выстрел, но каждый хочет, чтобы за ним было право выстрела последнего. Побежденные – все, везде сломанные судьбы, оборвавшиеся жизни, неродившиеся дети, не-       состоявшаяся любовь и полыхающие пожары боли, непрощения и ненависти – они разносятся по жизни, превращая в трагедию судьбы все большего количества людей.
В финале спектакля все герои слушают дождь. Да и вообще, по ходу действия на сцене льется вода – символ прощения, которая должна потушить пожары в душах. Но до прощения еще нужно хотя бы дожить. Поэтому пусть пройдет дождь…