Подписка на новости
Поиск по сайту
Версия для слабовидящих
Заказ билетов:
+7 (495) 781 781 1
Пушкинская карта

МОСКОВСКИЙ ТЕАТР «Et Cetera»

Et Cetera

художественный руководитель александр калягин

главный режиссер Роберт Стуруа

Пресса

Некто странной наружности

Елена Омеличкина
01.05.2018
Выдающийся режиссер Роберт Стуруа отказался от воспроизведения набивших оскомину атрибутов жизни уездного городка и не жонглирует бессмертной пьесой Николая Васильевича на злобу сегодняшнего дня. Его общение с текстом, как и подобает соавтору, — на равных. Мистификация Гоголя к этому вполне располагает. Стирая условности времени и пространства, она переносит всех в иное измерение, где грешники ожидают возмездия в страхе быть изгнанными из чиновничьего рая.

В мире-перевертыше немощный старик на инвалидном кресле, маленький, приниженный человек, перерождается в облеченного властью тирана, который и будет вершить над ними суд. Поистине страх и жажда власти вытаскивают наружу самые изощренные и фантастические образы.

Метафора этого кривозеркального королевства — нечаянно ожившая дворцовая люстра, танцующая под музыку давно отгремевшего бала, готовая в любой момент потухнуть, сорваться и ненароком кого-нибудь придавить. Дабы усмирить ее нрав, выносится палка-подпорка, но пригвоздить люстру к потолку никак не удается. Александр Боровский создал инфернальное пустое пространство Колизея с зияющими проемами окон, в которые попадают разряды нездешних, посылаемых Всевышним молний. Именно в такой момент выкатывается кресло-коляска с «инкогнито из Петербурга», почти что булгаковским иностранцем. Античные руины погружены в вечный мрак, здесь нет ни дверей, ни интерьеров, ни жителей, которые аккурат к приезду ревизора «выздоровели, как мухи». Оттого стайка чиновников все время на ногах, суетится, прислуживает, угождает. Мир мертвых душ порождает себе кумира под стать — старого, больного человека, а в его инвалидном кресле им мерещится заветный трон, символ абсолютной власти.

Хлестаков — гениальная работа Александра Калягина. И не только потому что вместо молодого и легкомысленного фигляра на сцене кристаллизуется образ старика, прожившего долгую и, вероятно, тяжелую жизнь. Он заключает в себе саму идею двойничества, простака и тирана в одном лице, Башмачкина, вдруг назначенного Наполеоном. Калека, укрытый пледом, с дрожащими руками и жалобным, просящим голосом, мечтает только о вкусном обеде да теплой комнате. Он засыпает на каждой фразе, храпит и грезит о несбывшемся — и с Пушкиным был на дружеской ноге, и министр сиживал у него в передней, и балы давал лучшие в столице. Но жизнь внезапно открывается перед ним с совершенно другой стороны. Всеобщее внимание и подхалимство сначала пугают Хлестакова, потом уже льстят старческому самолюбию, а под конец и вовсе возносят его в собственных глазах на самую вершину. Масштаб его невзрачной фигуры растет на глазах и заполняет собой все пространство.

Чиновники сливаются в одну черную массу, состоящую из масок — карьеристов, завистников, богомольцев. Больше всего они боятся оказаться за пределами системы административного мироздания, среди «мух». При этом их собственное жужжание почти нечленораздельно: они то говорят хором, то нелепо запинаются друг о друга. Горбатая Авдотья в монашеской рясе (Е. Рыжих), передвигающаяся исключительно на полусогнутых, и вовсе немая. Лишается способности говорить и слуга Хлестакова Осип (Г. Старостин).

В постапокалиптическом Вавилоне слова не играют больше никакой роли. Зато — по насмешливому контрасту — здесь звучит прекрасная музыка родом из разных стран — Верди, Пендерецкого, Дюка Эллингтона…

На общем фоне выделяется только хитроумный городничий, местный царек и предводитель (В. Скворцов). Он всеми силами пытается сохранить за собой насиженное место. Где-то глубоко внутри его мучит страх, что правда выплывет на поверхность и годами выстраиваемая им система даст сбой. В ночном кошмаре городничего вольнодумцы устраивают митинг и просят заезжего ревизора наказать коррупционеров. Значит, фигура Антона Антоновича слишком мала, ничтожна по сравнению с ним. Так рождается недосягаемая мечта — переехать в Петербург, выдав за важного гостя скромницу дочку (К. Гагуа), и — главное — хотя бы несколько минут посидеть на его троне. Но Хлестаков уже вырвался за пределы своей телесной оболочки, превратился во всеобщее наваждение, в призрак Акакия Акакиевича. «Я везде!» — зловеще повторяет некто, срывая шинели чиновников. Хлестаков бежит из этого мира не из-за настойчивых обхождений Анны Андреевны (Н. Благих), охотно оставшейся в неглиже перед стариком ради возможных привилегий, и не потому, что его, подобно дядюшке из повести Достоевского, хотят женить на юной особе, а только чтобы перевести дух, окончательно преобразиться. Неограниченная власть превращает его в совершенно другого человека.

Уверенной походкой он возвращается в виде настоящего ревизора, прямиком от его величества, и приказным тоном требует всех к себе. К тому же в руках у него неопровержимая улика против казнокрадов — саквояж с многомиллионной взяткой. Возникает знаменитая немая сцена, кладбищенскую тишину которой прерывает трескучий звук от электрического инвалидного кресла, на этот раз пустого.

Толпа уже взрастила своего кумира и палача, но столь лакомое место не будет пустовать долго. И занять его может любой, кто окажется в нужное время в нужном месте.