Нам не страшен Бармалей

«Дерьмо, дерьмо, дерьмо», — повторяет на разные лады в начале пьесы папаша Убю. В исполнении Александра Калягина ему куда больше пошло бы слово «какашка». Обезоруживающую инфантильность главного героя постановщик спектакля болгарин Александр Морфов угадал и придумал здорово. Убю-Калягин ходит в коротких оранжевых штанишках и говорит голосом пятилетнего бузотера. То, что этот бузотер помимо слов «дерьмо» и «жопа» произносит в сценической версии Et Cetera еще и «взрослое» ругательство «мудила», не так уж важно. Историю с «Королем Убю» можно было бы отнести по ведомству исторических курьезов. Ее написал в конце XIX века четырнадцатилетний мальчик Альфред Жарри. Написал для кукольного театра и, похоже, никакой революции в искусстве совершать не собирался. Но совершил. Какие только «измы» и направления ХХ века не возводили потом к снискавшему скандальный успех фарсу Жарри — и сюрреализм, и дадаизм, и театр жестокости, и театр абсурда. Кого только из диктаторов ХХ века не увидели в папаше Убю — и Гитлера, и Сталина, и Муссолини. А один студент театрального института, сдававший мне как-то экзамен, даже перепутал папашу Убю с брехтовским Артуро Уи. Но одно дело персонаж пьесы Брехта «Карьера Артуро Уи» — беспринципный, прагматичный, расчетливый парвеню, выбивающийся из грязи в князи. Он по замыслу автора — сталин-гитлер-муссолини. Но из Убю-то, дуриком захватившего польский престол, какой диктатор? Он же на два хода вперед просчитать ничего не может. Действует, подчиняясь импульсам и инстинктам. Ведет себя как мальчиш-плохиш, отмораживающий уши назло маме. В самый разгар сражения с русскими он бродит по полю с сосиской в руке и чуть не плачет оттого, что не может найти горчичку. Сражение проигрывает, престол теряет. Всерьез отнестись к такому герою — все равно что всерьез испугаться несносного Бармалея, подлинного литературного наследника толстобрюхого Убю. Морфов верно угадал, что ни разу не ставившаяся на русской сцене пьеса Жарри — это не политическая сатира, не абсурдистская драма и уж тем более не образец театра жестокости, а просто детская игра. Так ее и поставил — бесхитростно и непретенциозно. Но и не бессмысленно. Помимо персонажей пьесы болгарский режиссер ввел в спектакль еще и фигуру самого Жарри. Многим показалось, что напрасно. По-моему, как раз правильно. Жарри у Морфова, предваряющий начало спектакля и то и дело вклинивающийся в действие, тоже ведет себя как ребенок. Или точнее подросток. Пытаясь объяснить замысел собственной пьесы, он путается в словах, потеет, краснеет. В общем, выглядит как вызванный к доске школьник, не подготовивший домашнее задание. Инфантильный герой очень похож на создавшего его инфантильного писателя, но ведь так оно и было. Вот рассказ об авторе «Убю» подружки, музы и любовницы всех знаменитых французов рубежа веков Мизии Серт. Жарри приезжает на велосипеде на завтрак к некоей мадам Мирбо. За завтраком подают ростбиф и начинают отрезать от него ломтики. Каждый берет себе по ломтику, Жарри бесцеремонно хватает тот кусок, от которого отрезают. Невоспитанность это или эпатаж, каждый вправе решить сам, но нет сомнений, что Убю в подобной ситуации повел бы себя так же. То, что едва ли не весь авангард ХХ века называл Жарри, этого infante terrible, своим отцом, показательно. Авангардный художник и ведет себя как непослушный и невоспитанный ребенок, уверенный, что ему все сойдет с рук. «Не буду я жить по правилам, — говорит он. — Никому ничего не должен и никто мне не указ. На традицию я плевать хотел. Буду класть ноги на стол, не мыть руки перед едой, писать стихи без рифмы, размера и смысла и выставлять писсуар на всеобщее обозрение. Захочу — покакаю посреди музея. И ничего мне за это не будет, потому что я художник». И если искать в пьесе Жарри подтекст, то не в сфере политики, а в сфере культуры. Это пародия не на диктатора, а скорее на авангардиста, упивающегося вседозволенностью и завоевывающего аудиторию с той же легкостью, с какой Убю получает престол. Столетие с лишним, отделяющее нас от пьесы французского подростка, многое изменило в ее восприятии. Эпатировать и изумлять она уже не может (напугаешь теперь русского человека бранным словом). После всех достижений искусства ХХ века на нее смотришь как на наскальную живопись после полотен Пикассо или Матисса, с удивлением обнаруживая типологическое сходство. И Александр Морфов обошелся с ней так, как она того и заслуживала, а Калягин сыграл так, как мог и должен был сыграть русский артист, — гротескно и в то же время душевно. Убю в его исполнении все равно чуть-чуть жалко. Ведь доброго Айболита, способного перевоспитать отвратительного недотепу, в пьесе нет. Там все такие, как главный герой, — вредные, жадные и непослушные. После спектакля с Александром Калягиным встретилась наш корреспондент Ольга Романцова.  — Почему вы выбрали «Короля Убю»?  — Это была идея Александра Морфова. Нам хотелось продолжить работу с этим режиссером. Мы обсуждали пьесы Шекспира и Горького, но потом выбрали «Короля Убю». Прочитав эту пьесу, испытываешь недоумение, похожее на шок. Что с ней делать? Как ее ставить? Как ее играть? Она кажется одновременно смешной и жуткой. Напоминает пародию на Шекспира и похожа на пьесы Брехта, Ионеско и Беккета. Хотя «Короля Убю» и опубликовали в 1896 году, в России никто так и не решился поставить его. По-моему, самое время сделать это.  — Как уживаются в репертуаре театре спектакли «Король Убю» и «Моя прекрасная леди»?  — Нормально уживаются. Я думаю, сейчас в мире нет театров, где ставили бы пьесы только одного автора. По-моему, театр должен быть синтетическим искусством. Актеру нужно уметь играть спектакли самых разных жанров: от высокой трагедии до мюзикла.  — Морфов рассказывал, что многие эпизоды спектакля возникли из актерских импровизаций. Как вы считаете, может ли актер быть автором своей роли?  — Не уверен, что это правильно. Актер должен быть прежде всего исполнителем. Ключ к пониманию спектакля — у режиссера. Я не из тех актеров, которые сразу видят решение своей роли и стремятся навязать его режиссеру. Сначала ищу смысл в том, чего он хочет, и иду за ним как послушный ученик. И только если… Но такого почти не бывает.  — Что «если…» — отказываетесь?  — По-моему, я за всю свою жизнь громко отказался только от одной роли — от Бориса Годунова в спектакле Олега Николаевича Ефремова. Мне очень нравилась тема спектакля: отношение народа и власти в России в эпоху смуты и безвременья. Тем более что Ефремов ставил его в то время, когда в России снова наступили безвременье и смута. Но я не видел себя в роли Бориса. Поэтому отказался и написал Олегу Николаевичу письмо, что вряд ли могу сыграть эту роль. А больше практически не отказывался никогда.  — И покорно соглашались со всеми замечаниями режиссеров?  — По-моему, терпение — самое важное достоинство актерской профессии. И режиссерской тоже. Я могу работать с актерами или со стажерами часами, не раздражаясь, если у них что-то не получается. Зато я очень нетерпеливый художественный руководитель: хочется, чтобы дела шли побыстрее.  — Почему ваш театр называется Et Cetera?  — Название родилось случайно. У театра долго не было своего помещения, географически мы не были ни к чему привязаны, поэтому связанное с адресом название не очень подходило. Называть театр своим именем тоже не хотелось. По-моему, это нескромно. Думаю, что жизнь и работа в театре не должны зависеть от имени его основателя. Et cetera в переводе с французского «и так далее, и тому подобное, и прочее». По сути дела — многоточие. И в жизни, и в искусстве, и в отношениях между людьми для меня многоточие всегда лучше, чем точка.  — Будете ли в этом сезоне играть в других театрах?  — Знаете, я так занят в своем театре, что просто не возникает мыслей о работе где-нибудь на стороне. У нас ставили спектакли такие режиссеры, о работе с которыми можно только мечтать: Роман Козак, Александр Морфов, Роберт Стуруа. Надеюсь, Стуруа поставит у нас еще один спектакль.