Пресса
5:00
2024
2023
2022
2021
2020
2019
2018
2017
2016
2015
2014
2013
2012
2011
2010
2009
2008
2007
2006
2005
2004
2003
2002
2001
2000
1999
1998
1997
1996
1995
1994
1993
0:00
«А рыба была хороша!»
Марина Токарева
Новая газета ,
05.06.2017
Самый зрелый ревизор оказался и самым неожиданным: Александр Калягин отметил 75-летие, сыграв Хлестакова
Стуруа репетировал спектакль «Ревизор. Версия» четырнадцать месяцев. Вычеркивал и возвращал персонажей, сокращал и монтировал текст, одолевая зыбучую сложность энного прочтения, стремясь к легкости. Возможно, поэтому в спектакле многое кажется цитатой: постановщик, кажется, цитирует почти весь театр своей жизни — от Эфроса до самого себя; вводит в спектакль такие «свежие» акценты, как удар грома, вспышки красного света, мерцающую рябь стоп-кадра. Но возникающая в итоге «Версия», сильно отличаясь от оригинала, тем не менее, утверждает автора пьесы. Поскольку выстроена находчиво и остроумно.
Пролог: огромная хрустальная люстра, едва не касающаяся пола, скользит вверх. На сцене — три этажа темных прямоугольников — подобие античного Колизея, в пустых прогалах — черные силуэты людей и мундиров. Когда вспыхнет свет, станет видно стены, изъеденные ржавчиной, словно тронутые тлением. Свет переливается инфернальными оттенками, на сцену вползает гнетущая атмосфера морока.
Контекст — все действующие лица. Это — часть решения: персонажи пьесы — безликие, неотличимые, вневременные. Лишь Городничий Владимира Скворцова — вполне сегодняшний человек: уверенная хамоватость, срифмованная с угодливой стертостью; шитый золотом халат, накинут на мятую майку.
Калягин играет главную роль и ею отмечает свое 75-летие. Известна гоголевская ремарка: «Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет». Артист буквально следует указаниям автора — кроме возраста и комплекции.
…Осип вывозит кресло, а в нем, откинувшись, в глубокой дремоте на грани забытья, сидит некто. Стоит ему заговорить — тихо, словно бы растерянно, как все на сцене меняется: актерское обаяние — летучая, исчезающая субстанция пенится, здесь за каждым словом, мимикой, интонацией.
Двадцать последних лет Александр Калягин без пауз занят в другой роли: главы Союза театральных деятелей России; роли, для которой время написало бурную и нервную партитуру. За эти годы следовало поддерживать, присоединяться, гарантировать, опровергать, вставать на сторону и вносить ясность в самые непредсказуемые ситуации — от политических кампаний до скандалов в театральной среде. Из противостояния государства и художников, энергией которого плавился советский век, из конфликта противления и приспособленчества, выстраивавшего все отношения минувшей эпохи, театр и его люди перешли в пору общих репутационных соблазнов, лавирования, лукавых выборов. Калягин за эти годы в реальности переиграл почти все роли гоголевской «государственной пьесы», не потому ли так уверенно собралась теперь главная роль его бенефиса?
Спектакль. Случайно застрявший в гостинице пожилой проезжий не платит за номер, и хозяин решает больше его не кормить. Беспомощный растерянный старик голоден; его слуга — глухонемой верзила, изъясняющийся мычанием, бессилен, а трактирщик бушует, грозит тюрьмой. И когда Городничий является в номер к безвестному постояльцу, тот видит причину в одном — его собираются жестоко наказать. Завидев власть, бедняга, упреждая произвол, начинает испуганно жаловаться: «…морят голодом! Чай воняет рыбой! Грязь…»
За следующей его оценкой «Хороший город!» — внезапный вип-завтрак по приглашению местных чиновников с посещением больницы без больных, которые «выздоравливают как мухи!» Шампанское за завтраком и вальс за кулисами кружат немолодую голову, вращают инвалидное кресло: кренится и кружится сама местная жизнь. Раскачивается от мрачной сатиры к веселой преисподней. Размягченный завтраком и рыбой лабардан (треска, как известно), приезжий опасливо, поначалу неуверенно, даже робко, принимает новые предлагаемые обстоятельства, не очень понимая, что происходит, но всеми силами пытаясь сохранить достоинство. А городничий, уверившись, что перед ним — действительно ревизор, тоже, еще осторожничая, начинает разматывать свою ленту — завтрак, удобная комната, жена, дочь. Завидев дам, — глазки, ручки! — приезжий словно бы забывает обо всем, сдается.
С виду он так безобиден, так мягок его плед, так очевидна беспомощность. И что в сущности с ним происходит — сон, склероз или обморок? В его немного как бы синильном сознании все слегка путается, бывшее и не бывшее, действительное и воображаемое: «Я ведь и балы даю!» «И с Пушкиным...». Он не врет, не заносится в гибельные выси. Он словно бы грезит наяву, громоздит, почти машинально, свои видения. И кажется: его прошлое почти его детство.
Но именно эта наивная детскость в глазах чиновников выглядит особенно зловеще: вопль «как страшно!» передает общее состояние. И вот городничий уже открывает огромный портфель и в его нутро кидает пачки денег, делая присутствующим приглашающий жест. Все следуют этому примеру, и портфель пухнет. В зале, которому известно: недавно для хранения «общака» полковник МВД приобрел не портфель, а целую квартиру, вспархивают понимающие смешки.
И вот уже Городничиха решительно снимает жакет и юбку. Призывно покачивает перед сидящим в коляске бедрами, протягивает руки, сливочно-спелая, готовая. И — пугает до смерти. На лице почтенного гостя даже не конфуз — страх провала: с таким сокровищем не совладать! Спасаясь, он вынужден закричать: «Я влюблен в вашу дочь!!! Калейдоскоп оттенков — ужас, желание побега, отчаяние — Калягин разыгрывает неотразимо комично. Городничиха почти без паузы орет благоверному «Благословляй!», обращает неловкость в сватовство, подталкивает дочь к креслу-коляске: Наталья Благих проходит здесь по тонкому лезвию между пошлостью и эксцентрикой. И вроде должна разразиться свадьба. Но тут пожилой жених, пятясь на своей инвалидной коляске, исчезает, заверяя: только на день-другой, вернусь! И Осип воровато утаскивает следом портфель.
Финал. Нервозное свадебное оживление, танцы вокруг прелестной невесты (Марья Антоновна Кристина Гагуа) прерывает скрежещущий звук.
…справа с неотвратимой медлительностью на сцену выезжает то самое инвалидное кресло. На сиденье — свадебные гости таращатся в ужасе — тот самый портфель. Скрежет раздается слева. Неторопливой поступью рока выходит тот самый, но почти неузнаваемый человек в синем мундире. Останавливается в центре сцены и спокойно, с грозной уверенностью рекомендуется:
— Иван Александрович Хлестаков. По именному поручению государя.
И бросает в сторону: «А рыба была хороша!»…
Гоголь. Что ж, Николай Васильевич, похоже, знал (знал!), что коллизии его пьесы — на века, и какие ни возьми в ней фразы: «…чтобы больные не курили крепкий табак… и чтобы их было поменьше», «если же он спросит, отчего не выстроена церковь…», «торжество нашей правды на земле!», будет не различить — эхо девятнадцатого века или наших дней? Эта пьеса сейчас и всегда — иллюстрация не проходящих особенностей русской почвы. Прискорбной моложавости взятых коллизий. Нетленной идеи вечного ревизора: «в чем застану, в том и сужу».
Игра в ревизора, которую Роберт Стуруа поставил и с залом, удалась: публика смотрит на происходящее почти глазами персонажей пьесы: верит в одно, потом внезапно убеждается в другом. Оттого, конечно, что игра — достоверна, а Хлестаков — блестящ.
Новизна этой «Версии» — идея двойника в одном лице: невольного самозванца и истинного ревизора. Того, кто выстроил легенду, проник в тыл событий, вблизи рассмотрел изнанку, добыл улики. Поймал на живца, то есть, на самого себя. Лихо затянутый узел финала укрупняет талант артиста и замысел постановщика. Два разных лица, два разных типа, два противоположных характера — простака и неумолимого судьи, явившегося покарать, слившись в облике Ивана Александровича Хлестакова, делают «Версию» и очень гоголевской, и очень сегодняшней. И уже не различить — мы ли из века в век ставим эту пьесу — или она давным-давно режиссирует нас.
Стуруа репетировал спектакль «Ревизор. Версия» четырнадцать месяцев. Вычеркивал и возвращал персонажей, сокращал и монтировал текст, одолевая зыбучую сложность энного прочтения, стремясь к легкости. Возможно, поэтому в спектакле многое кажется цитатой: постановщик, кажется, цитирует почти весь театр своей жизни — от Эфроса до самого себя; вводит в спектакль такие «свежие» акценты, как удар грома, вспышки красного света, мерцающую рябь стоп-кадра. Но возникающая в итоге «Версия», сильно отличаясь от оригинала, тем не менее, утверждает автора пьесы. Поскольку выстроена находчиво и остроумно.
Пролог: огромная хрустальная люстра, едва не касающаяся пола, скользит вверх. На сцене — три этажа темных прямоугольников — подобие античного Колизея, в пустых прогалах — черные силуэты людей и мундиров. Когда вспыхнет свет, станет видно стены, изъеденные ржавчиной, словно тронутые тлением. Свет переливается инфернальными оттенками, на сцену вползает гнетущая атмосфера морока.
Контекст — все действующие лица. Это — часть решения: персонажи пьесы — безликие, неотличимые, вневременные. Лишь Городничий Владимира Скворцова — вполне сегодняшний человек: уверенная хамоватость, срифмованная с угодливой стертостью; шитый золотом халат, накинут на мятую майку.
Калягин играет главную роль и ею отмечает свое 75-летие. Известна гоголевская ремарка: «Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет». Артист буквально следует указаниям автора — кроме возраста и комплекции.
…Осип вывозит кресло, а в нем, откинувшись, в глубокой дремоте на грани забытья, сидит некто. Стоит ему заговорить — тихо, словно бы растерянно, как все на сцене меняется: актерское обаяние — летучая, исчезающая субстанция пенится, здесь за каждым словом, мимикой, интонацией.
Двадцать последних лет Александр Калягин без пауз занят в другой роли: главы Союза театральных деятелей России; роли, для которой время написало бурную и нервную партитуру. За эти годы следовало поддерживать, присоединяться, гарантировать, опровергать, вставать на сторону и вносить ясность в самые непредсказуемые ситуации — от политических кампаний до скандалов в театральной среде. Из противостояния государства и художников, энергией которого плавился советский век, из конфликта противления и приспособленчества, выстраивавшего все отношения минувшей эпохи, театр и его люди перешли в пору общих репутационных соблазнов, лавирования, лукавых выборов. Калягин за эти годы в реальности переиграл почти все роли гоголевской «государственной пьесы», не потому ли так уверенно собралась теперь главная роль его бенефиса?
Спектакль. Случайно застрявший в гостинице пожилой проезжий не платит за номер, и хозяин решает больше его не кормить. Беспомощный растерянный старик голоден; его слуга — глухонемой верзила, изъясняющийся мычанием, бессилен, а трактирщик бушует, грозит тюрьмой. И когда Городничий является в номер к безвестному постояльцу, тот видит причину в одном — его собираются жестоко наказать. Завидев власть, бедняга, упреждая произвол, начинает испуганно жаловаться: «…морят голодом! Чай воняет рыбой! Грязь…»
За следующей его оценкой «Хороший город!» — внезапный вип-завтрак по приглашению местных чиновников с посещением больницы без больных, которые «выздоравливают как мухи!» Шампанское за завтраком и вальс за кулисами кружат немолодую голову, вращают инвалидное кресло: кренится и кружится сама местная жизнь. Раскачивается от мрачной сатиры к веселой преисподней. Размягченный завтраком и рыбой лабардан (треска, как известно), приезжий опасливо, поначалу неуверенно, даже робко, принимает новые предлагаемые обстоятельства, не очень понимая, что происходит, но всеми силами пытаясь сохранить достоинство. А городничий, уверившись, что перед ним — действительно ревизор, тоже, еще осторожничая, начинает разматывать свою ленту — завтрак, удобная комната, жена, дочь. Завидев дам, — глазки, ручки! — приезжий словно бы забывает обо всем, сдается.
С виду он так безобиден, так мягок его плед, так очевидна беспомощность. И что в сущности с ним происходит — сон, склероз или обморок? В его немного как бы синильном сознании все слегка путается, бывшее и не бывшее, действительное и воображаемое: «Я ведь и балы даю!» «И с Пушкиным...». Он не врет, не заносится в гибельные выси. Он словно бы грезит наяву, громоздит, почти машинально, свои видения. И кажется: его прошлое почти его детство.
Но именно эта наивная детскость в глазах чиновников выглядит особенно зловеще: вопль «как страшно!» передает общее состояние. И вот городничий уже открывает огромный портфель и в его нутро кидает пачки денег, делая присутствующим приглашающий жест. Все следуют этому примеру, и портфель пухнет. В зале, которому известно: недавно для хранения «общака» полковник МВД приобрел не портфель, а целую квартиру, вспархивают понимающие смешки.
И вот уже Городничиха решительно снимает жакет и юбку. Призывно покачивает перед сидящим в коляске бедрами, протягивает руки, сливочно-спелая, готовая. И — пугает до смерти. На лице почтенного гостя даже не конфуз — страх провала: с таким сокровищем не совладать! Спасаясь, он вынужден закричать: «Я влюблен в вашу дочь!!! Калейдоскоп оттенков — ужас, желание побега, отчаяние — Калягин разыгрывает неотразимо комично. Городничиха почти без паузы орет благоверному «Благословляй!», обращает неловкость в сватовство, подталкивает дочь к креслу-коляске: Наталья Благих проходит здесь по тонкому лезвию между пошлостью и эксцентрикой. И вроде должна разразиться свадьба. Но тут пожилой жених, пятясь на своей инвалидной коляске, исчезает, заверяя: только на день-другой, вернусь! И Осип воровато утаскивает следом портфель.
Финал. Нервозное свадебное оживление, танцы вокруг прелестной невесты (Марья Антоновна Кристина Гагуа) прерывает скрежещущий звук.
…справа с неотвратимой медлительностью на сцену выезжает то самое инвалидное кресло. На сиденье — свадебные гости таращатся в ужасе — тот самый портфель. Скрежет раздается слева. Неторопливой поступью рока выходит тот самый, но почти неузнаваемый человек в синем мундире. Останавливается в центре сцены и спокойно, с грозной уверенностью рекомендуется:
— Иван Александрович Хлестаков. По именному поручению государя.
И бросает в сторону: «А рыба была хороша!»…
Гоголь. Что ж, Николай Васильевич, похоже, знал (знал!), что коллизии его пьесы — на века, и какие ни возьми в ней фразы: «…чтобы больные не курили крепкий табак… и чтобы их было поменьше», «если же он спросит, отчего не выстроена церковь…», «торжество нашей правды на земле!», будет не различить — эхо девятнадцатого века или наших дней? Эта пьеса сейчас и всегда — иллюстрация не проходящих особенностей русской почвы. Прискорбной моложавости взятых коллизий. Нетленной идеи вечного ревизора: «в чем застану, в том и сужу».
Игра в ревизора, которую Роберт Стуруа поставил и с залом, удалась: публика смотрит на происходящее почти глазами персонажей пьесы: верит в одно, потом внезапно убеждается в другом. Оттого, конечно, что игра — достоверна, а Хлестаков — блестящ.
Новизна этой «Версии» — идея двойника в одном лице: невольного самозванца и истинного ревизора. Того, кто выстроил легенду, проник в тыл событий, вблизи рассмотрел изнанку, добыл улики. Поймал на живца, то есть, на самого себя. Лихо затянутый узел финала укрупняет талант артиста и замысел постановщика. Два разных лица, два разных типа, два противоположных характера — простака и неумолимого судьи, явившегося покарать, слившись в облике Ивана Александровича Хлестакова, делают «Версию» и очень гоголевской, и очень сегодняшней. И уже не различить — мы ли из века в век ставим эту пьесу — или она давным-давно режиссирует нас.