Подписка на новости
Поиск по сайту
Обычная версия сайта
Заказ билетов:
+7 (495) 781 781 1
Пушкинская карта

МОСКОВСКИЙ ТЕАТР «Et Cetera»

Et Cetera

художественный руководитель александр калягин

главный режиссер Роберт Стуруа

Пресса

Гроссмейстер

Елена Ямпольская
"Новые Известия" , 21.11.2002
Калягин не разговаривал с «Новыми Известиями» долго. Не разговаривал —во всех смыслах. Был недоволен (обижен, раздражен) целым рядом публикаций —и о спектаклях театра Et Cetera, и о своей деятельности на посту председателя СТД. Однако настал момент, когда Александр Александрович внезапно сменил гнев на милость. Разумеется, мне захотелось воспользоваться этим приступом немотивированного великодушия в корыстных журналистских целях. «Хорошо, —сказал Калягин, коротко поразмыслив, —я дам вам интервью, но только после премьеры. Сейчас времени нет, с утра до ночи репетирую…».И вот премьера сыграна. Сэмюэль Беккет, «Последняя запись Крэппа», моноспектакль. Постановка Роберта Стуруа, сценограф — Георгий Алекси-Месхишвили, музыка Гии Канчели. Лучшего джентльменского набора представить себе невозможно: звезда на звезде, классик на классике и классиком погоняет. Премьеру приурочили к двойному юбилею —личному калягинскому шестидесятилетию и первой круглой дате Et Cetera. Странновато, конечно, получилось, когда вслед за финальной репликой Крэппа: «А не отслужить ли нам заупокойную мессу по живым?», грянул развеселый оркестр, понесли из-за кулис нечеловеческих размеров букеты, вышла торжественная, при полном параде труппа. Калягин обменивался публичными комплиментами с Лужковым и Швыдким, а потом авансцена взорвалась шикарным фейерверком и публику щедро осыпали резаной фольгой… Но, в конце концов, Сан Саныч прав: праздник забудется, спектакль останется. Надо говорить исключительно о спектакле.Коротенькая одноактная пьеса Беккета в Москве шла, причем совсем недавно —ее играл Армен Джигарханян. Правда, тогда название переводилось «Последняя лента Крэппа», что на слух звучало как «лента крепа» и придавало зрелищу еще более мрачный оттенок. Но «лента» или «запись», а речь о магнитофонных кассетах (либо катушках), на которые человек по фамилии Крэпп всю жизнь надиктовывал нечто вроде дневника. Как в любом дневнике, здесь скопились тонны словесной руды, тем не менее Крэпп готов перерывать этот мусор —то ли ищет жемчужину в продуктах собственной жизнедеятельности, то ли просто получает удовольствие от «перемены дерьма». Одинокий пожиратель бананов давит на магнитофоне кнопку play и слушает свой собственный голос тридцатилетней давности.Крэпп-молодой и Крэпп-старый —два разных, два чужих человека. Старый не доверяет молодому, проклинает молодого, вступает с ним в перепалку. Вся пьеса —словно острый приступ шизофрении. Раздвоение личности достигается раздвоением голоса. Но даже бранящийся, даже раздраженный Крэпп все равно торжествует победу, потому что он есть, он -вот он, и мочевой пузырь, напоминающий о себе каждые десять минут, —лучшее доказательство реальности существования. А того, прежнего, нет, прежний умер. Отсюда, наверное, и странная идея «мессы по живым». Беккет точно знает, что смерть приходит не однажды, что человек умирает каждую секунду, ибо в следующую секунду это уже абсолютно другой человек. Жизнь вообще —всего лишь цепочка смертей, жизнь мыслителя —еще и цепочка поминок.Крэпп у Калягина добрее и сентиментальнее Крэппа-Джигарханяна. Снова Бабс Баберлей (он же тетушка Чарли), только несколько десятилетий спустя. Нищий бродяжка под холодным плафоном уличного фонаря, в заскорузлом углу, отгороженном куском рабицы. Крэпп покрыт пылью всех земных дорог и обветшал вместе со своим костюмом, состоящим преимущественно из дыр, лохмотьев, лоскутьев, бахромы, вывернутых подкладок. Не зря же, черт побери, водружен мятый котелок на палочку —это ли не намек, это ли не месса по незабвенному Баберлею?.. Воспаленные веки, красный нос, прическа a la «седая пальма» —в Калягине-Крэппе немало клоунского… —Александр Александрович, почему вы решили, что Крэпп —это ваша роль? Вообще, кто нашел пьесу? —Пьесу предложил Стуруа. Когда шли раздумья, что бы нам вместе сделать к моему юбилею, мы кидались к разным названиям. Я спрашивал у всех своих друзей, например, у Толи Смелянского: «Толь, что бы мне сыграть?». Он сказал: что угодно, только не «Короля Лира». —А почему бы и нет? —Ни в коем случае. Стандартный, предсказуемый ход. Что может солидный шестидесятилетний человек сыграть к юбилею? Ага, короля Лира. Не провалил, но и не улучшил. Одно из прочтений. Наконец, Стуруа предложил «Крэппа». К стыду своему, кроме «В ожидании Годо», я до тех пор у Беккета ничего не читал. «Крэпп» — восемь страниц текста. Сказать, что они меня очень вдохновили, — нет. После такой литературы обычно делают умное лицо: ах, как сложно, ах, как интересно, ничего не понял… Я дочку свою спросил, все-таки она МГУ заканчивала. Она сказала: пап, ради Бога… «Последняя лента»… Шестьдесят лет, последняя… Что-то в этом есть мистическое.Я говорю Роберту, мягко: может, что-нибудь другое? Ну, давай другое… Опять начались шатания по драматургии. В конце концов он говорит: нет, все-таки Беккет. Давай хотя бы попробуем. — Изначально вы думали не о моноспектакле? — Нет, хотя у меня такого опыта достаточно. И Давид Смелянский настойчиво раскручивал Роберта на моноспектакль. Я начинал свою жизнь с соло по «Запискам сумасшедшего». Не хотелось бы думать, что и заканчиваю… —Последней записью сумасшедшего… —Вот-вот… Значит, дальше началось мое знакомство с Беккетом. И теперь, откручивая назад, могу сказать: это счастье мое, что я сыграл эту вещь. Во-первых, я прочитал гениальный роман, который в жизни бы ко мне в руки не попал, —«Моллой». Кладезь мыслей, образов, метафор. Просто библия. Процентов тридцать-сорок репетиций уходило на то, что мы читали «Моллоя» вслух. Крэпп ведь тоже перенесен Беккетом оттуда.У меня были любимые писатели — Борхес, Маркес, но я представить не мог, что к ним добавится Беккет. Роберт абсолютно прав, когда говорит, что он никакой не абсурдист. У него все реально. Что здесь абсурдного: два человека ждут Годо, а он не приходит. Или —старик в конце жизни решает прослушать свои магнитофонные записи…Я понял в процессе репетиций, что тема в «Крэппе» моя. Но моя ли роль… — По-моему, у вас другая актерская природа, другой тип энергии — не центростремительный, а центробежный. Крэпп весь внутри, а вы весь наружу. Вы великолепно отыгрываете на сцене отношенческие вещи… — Между прочим, меня Ефремов всю жизнь попрекал, что я тяну одеяло на себя, не люблю партнеров, не люблю входить в контакт. «Где твое общение, тебе интересно одному быть на сцене…». Это, может быть, правда — отчасти. Особенно, если плохой партнер рядом… — И все-таки вы не человек в себе. — Это верно…Вообще, если у вас осталось такое впечатление, значит, нам еще работать и работать. Хотя первые десять премьерных спектаклей — вообще не мои, и так было всегда. Я разбираюсь с собой, разбираюсь с режиссером, с текстом, с мизансценами. Я не тот футболист, который бьет по мячу, не глядя. Меня самого это огорчает, но тут уже ничего не поправишь. Какой есть, такой есть. — Скажу вам честно, что великолепная в принципе сценография Алекси-Месхишвили лично мне мешала: эти обноски от кутюр, IKEA на свалке создают картинку настолько стильную, что в ней ощущается элемент любования. А Крэппу нарциссизм противопоказан… — Ничего не могу сказать, кроме того, что Месхишвили поехал и собрал все это в Измайлово. Декорации в действительности грошовые. Я сам обалдел, когда увидел. — Измайлово —это что? — Барахолка, вещевой рынок. Раньше старухи и старики торговали в разных местах, а теперь их согнали в Измайлово. Там можно пишущую машинку купить за копейки, холодильник. Холодильники старые все одинаковые, мы только буквы «ЗИЛ» содрали… Я сейчас даю ответ за художника и за режиссера, на что категорически не имею права. Но любой спектакль — это послание театра людям, как говорит Стуруа. И в этом послании желательно прочесть все.Стуруа сочиняет спектакль как многоярусный, многослойный «наполеон», начиненный символами, аллегориями, подсказками, подтекстами. Надо было изобразить Космос мыслей, которые сами по себе помойка. Крэпп проснулся и понял, что происходит что-то необыкновенное. Для него наступил день Икс. Я знаю, что такое день Икс, когда в подушку или не в подушку ты можешь сказать себе все, и тебе очень нехорошо после этого, может даже тошнить…Мне в этом спектакле все нравится: и перестук поезда, жизнь, которая несется мимо… И красный стол — как сердце. Оно пульсирует, манит, зовет, напоминает, кроваво напоминает. Месхишвили еще хотел задник: ночь, луна, горы… — Джигит на коне… — Да, Роберт сказал: что это за Панкисское ущелье, не надо… У нас просто места нет, нужна километровая перспектива, как во МХАТе или в Театре Вахтангова…Мне все нравится. Для меня безумно органично то, что написано, показано, что произносится и играется. Впервые для меня нет противоречия между «что» и «как». Человек наслаждается блевотиной разума. «Господи, забери все это! Освободи его от этой бренной жизни!». Я уж не говорю о главной теме, о моей теме. Я знаю, что такое в жизни терять людей, а потом забавлять себя всякими хохмами, потому что, если не будешь себя забавлять, ты повесишься… —Для вас так много значит эта работа? —Не то слово. Я впервые в своей жизни не играю в шахматы перед спектаклем. —А обычно играете? —Всег-да. Я люблю шахматы, обожаю шахматы, я не понимаю, как это люди в карты играют. Когда из 85 страниц текста восемьдесят были мои, в «Так победим», Ефремов не мог понять: вместо того, чтобы повторять текст, я с главным гримером, Николаем Митрофановичем Максимовым, режусь в шахматы. Наклеили бороду — и вперед. Я даже Эфроса не стеснялся, доску не прятал, когда он заглядывал ко мне перед «Тартюфом». «Да, Анатолий Васильевич, конечно, Анатолий Васильевич…». Он вышел, — ну, чей ход?Я никогда не сажусь на роль. Роль упала, и я упал — не было такого. Саша, сядь! Не сажусь. Вообще к актерским предрассудкам отношусь с улыбкой. А тут изменил традиции и сам испугался. Спросил себя: Сашок, стареешь ты, что ли? Или стал очень серьезно относиться к профессии, а это мне не нравится, потому что нельзя к этой профессии серьезно относиться. — Вас не удивляет, насколько по-разному работает Стуруа в Москве и в Тбилиси? С актерами Театра Руставели он как будто ракеты запускает — жах, и в небо, а у нас… Вот вы очень точно «наполеон» упомянули. Долго, тщательно мажутся бутерброды, потом их водружают один на другой… — Но все равно по направлению это ввысь. — Да, но так намного дольше. И не всякий дождется, и не всякому интересно ждать. Иногда напластование смыслов, обилие подробностей отвлекает взгляд от главного. Извините, что я опять про «помехи» говорю, но мне мешала девочка в зеленом пальто —на мой взгляд, это слишком сентиментально. Мешала живая черепашка, я очень переживала за нее. В конце концов уже только за нее и переживала, потому что вы, то есть Крэпп, все время мотали ее по сцене и даже пытались куда-то за проволоку бросить… — Чаплин в фильме «Малыш» не знал, куда ребенка выкинуть…Конечно, я артист, мне трудно оценивать общую картину. Но, думаю, разные методы работы —это личное дело Стуруа. Он великий режиссер, потому что его режиссура —это философия. А обычно мы приходим в театр и видим разводку мизансцен. У Роберта есть прекрасная байка про то, как становятся режиссерами. Актеры на сцене репетируют. Самому бездарному говорят: пойди в зал, посмотри, мы не перекрываем друг друга? Он идет в зал и становится режиссером. Блин, ему нравится командовать: а ну-ка налево, а ну-ка направо, перебеги, не перекрываешь, а вот теперь перекрыл… — Давайте с высоких творческих материй переключимся на прозаические —поговорим про СТД. Чем бы вы могли привлечь, например, меня, чтобы я побежала подавать заявление в ваш Союз? Какой толк сегодня там членствовать? Судя по прошлогоднему съезду, молодежи у вас практически нет… —Молодежи за минувший год чуть больше стало. Прошел съезд, набрали новую команду, поменяли стратегию в некоторых вещах.Не я родил такой великовозрастный союз. Другое дело, что я приплыл к этому, уткнулся в этот берег —СТД как собрание пенсионеров, все очень хорошо, мило, трогательно…Я сам шесть лет назад рассуждал по-вашему. Кроме взносов, я эту организацию не видел вообще. Ну Дом актера, ну ресторан… Когда я стал председателем, мне Ефремов сказал: Саня, СТД должен быть профсоюзом. Но не может быть общий профсоюз у актеров, скажем, и у рабочих сцены, потому что у них интересы совершенно разные.В последнее время я серьезно задумался, что же я могу сделать, чтобы в этой общественной организации, которой 125 лет, ля-ля тополя, оставить по себе добрую память. Актер любит потолкаться со своими, почесать язык о своих проблемах… Значит, надо сохранить наши здравницы. Постепенно сделать их льготными и все-таки приемлемыми по уровню комфорта. Я посетил в этом году Щелыково, Плес —у меня сердце разрывается. Ужас просто. Короче говоря, я намерен в первую очередь заняться здравницами.Теперь второе. Московский Дом ветеранов сцены находится в идеальном состоянии. Но у нас беда с таким же домом в Питере. Я обратился к Сергею Миронову, спикеру Совета федерации, он обещал помочь. Надо вложить деньги. Корпус столетний, савиновский. Полторы тыщи пенсионеров в Москве получают дополнительные 300 рублей в месяц, и еще у нас 7000 пенсионеров по стране, и выплаты уже пошли, — это мы фабрики запустили. Нам никто не помогает.Сейчас сказать вам: Лена, вступайте в наш союз, потому что через сорок лет вам будет обеспечено место в Доме ветеранов, — это бред какой-то. Но со временем, как мне кажется, СТД должен стать клубом, где вы платите взносы и получаете льготные элитарные услуги. Я убежден, что молодежь творчески развернется после открытия нашего культурного центра. Он будет называться «Дом актера на Страстном». У меня есть идея создать там одну структуру, где творческие программы возродятся по-новому. В подробности пока вдаваться не хочу, позже поговорим. .. — А что с поликлиникой, вокруг которой на съезде разгорелся такой скандал? — Она функционирует. Поверьте, все нормально. Если бы люди жили делом, а не сплетнями… Мы оформили список услуг, бесплатно предоставляемых АО «Медицина» членам СТД, напечатали их отдельной книжечкой и роздали эту книжечку уполномоченным от театров —показывайте, рассказывайте. Все попрятали, в итоге никто ничего не знает. — Но ведь к Евгению Самойлову действительно «Скорая» бесплатно ехать не хотела… — Это был просто выходной день. Со мной однажды случилось то же самое. По выходным «Скорая» из АО «Медицина» — платная. В будни — бесплатная. Но по субботам-воскресеньям можно вызвать обычную городскую «Скорую»… — АО «Медицина» —оно чье? — Оно АО «Медицина». — То есть к СТД отношения не имеет? — И имеет, и не имеет. Когда говорят: мы отдали наше здание… Здание было на тендере. Его могли сдать Иванову, Петрову, Ройтбергу. Получил Григорий Ройтберг, академик. Это было еще до меня. Теперь туда вложены сумасшедшие деньги, —Ройтберг помешан на швейцарской технике. Он надстроил шестой этаж, седьмой этаж. Наверху мы имеем бесплатный стационар для членов СТД. .. Хватит говорить про здание. Да, здание наше. Кирпичи наши. Давайте за них держаться. — Александр Александрович, а почему в СТД процветает такая махровая бюрократия? Прошлогодний съезд как будто из брежневских времен вышел: мандатная комиссия, ревизионная комиссия. .. Известно же: хочешь затормозить дело, разведи бюрократию. .. — Это правильно. Я подумаю.Понимаете, у меня такое состояние было на этом съезде… Я года три с половиной просто протирал в СТД штаны, пытался разобраться в их экономических проблемах и понимал, что меня обводят вокруг пальца, что я погрязаю в каком-то тягостном болоте… Начался подбор команды. На моих глазах происходила борьба нового со старым, я приобрел немало врагов. Поэтому на съезде я пытался сделать мину, будто мне все равно, а на самом деле мне было абсолютно не все равно, и я видел, что передо мной часть зала превратилась в агрессивную массу, которой все равно как, лишь бы не так. Вы были правы, когда писали, что актерский мир при близком рассмотрении —гадюшник. И мне, честно вам скажу, хотелось быть избранным на второй срок, чтобы хоть что-то успеть сделать, чтоб стыдно не было… — Неужели это все для вас так принципиально? — Знаете, я к результатам на сцене отношусь спокойнее. Не считаю себя пупом земли. Неудача —еще не конец жизни. Удача не означает, что ты уже состоялся. Дальше, дальше.К ролям я так отношусь. А к общественной деятельности вдруг — заело. — Зачем вам вообще понадобилось взваливать на себя столь неблагодарную нагрузку? — Я больше не задаю себе этот вопрос. Это как в поезде рвануть стоп-кран на полном ходу и вылететь. Я дослужу, доеду… У меня дома категорически запрещено интересоваться делами в СТД. - Почему ты мрачный? — Можно не спрашивать?! И все. Моя мама терпеть не могла разговоров о зубах. Вот для меня это примерно то же самое. — Прощу прощения, но мой следующий вопрос тоже из области «стоматологии». Почему у вас сложились, мягко говоря, нервные отношения с сегодняшней театральной прессой? — Моему сыну 22 года, он закончил американский колледж, теперь будет учиться на философа. И я его с детства учил: Денис, бойся трех банальностей. Особенно, если они произносятся на выдохе. Жизнь — сложная штука, любовь — прекрасное чувство, и третья банальность: смерть — страшная вещь. Вот я тоже начну с банальности. Так, видимо, бог задумал, что каждый должен находиться на своем месте, и с этим местом соотносить свои возможности и свой талант. Пресса вспомогательна. Она обслуживает главный продукт. Этот продукт надо зафиксировать, оценить, донести до современников и, может быть, даже до потомков. Мы делаем, вы транслируете. И мы, и вы -это люди, которые призваны формировать культуру или помогать ее формированию. Зритель ведь приходит в зал не дистиллированным —он посмотрел телевизор, прочитал газету. И получается, что некоторые спектакли просто не могут быть поняты сегодняшней публикой, потому что ее вкус деформирован. Критика тоже сыграла свою роль в этой деформации.  — Вы полагаете, новое поколение критиков лишено вкуса? — Это поколение непостижимым для меня образом объединяет в себе полярные вкусы. Такой разноголосицы не может быть, она противоестественна. Мы спрашиваем: уважаемые критики, наш продукт будет продаваться? Одни говорят: да, это гениально. Другие — ерунда, двух рублей не стоит. Это все-таки показатель нецивилизованности нашей прессы.Сейчас молодые актеры вообще зачастую критику не читают. Это я привык читать, я воспитан на критике, и мои «нервные отношения» связаны именно с тем, что я умею читать. Молодые видят разброс мнений: один хвалит, другой ругает. Бегут смотреть, потом спрашивают: и вот это похвалили?! Доверия все меньше. Вырабатывается цинизм: важны антрепризы, деньги, реклама, а слово критика не важно. Хотя если бы я был в возрасте Сергея Безрукова и получил такую рецензию на свой спектакль «Пушкин», я бы кинулся вам в ноги. Потому что это то, что надо. На этом можно расти. — Может так получиться, что театральная критика просто исчезнет, когда уйдет поколение, умеющее читать? — Исключено. Критика необходима. Я воспитывался на критике, она меня подводила к нужным результатам, она делала мне больно, но этот яд был для меня целителен, и я по-настоящему зла ни на кого не держу. Хотя до сих пор не могу понять, как можно было не оценить труднейшее прочтение «Шейлока». Почему мы за рубежом получаем рецензии, от которых голова кружится, а здесь такой раскосяк?.. Стуруа ведь показал то, что происходит между людьми разных кровей на самом низком подкорковом уровне. Мы можем дружить, миловаться, общих детей иметь, но чуть что — а, еврей, все понятно… Мозги плавятся, и понесло. Режиссер выстраивает биографию персонажа. Никогда Шейлок не был правоверным иудеем. Он же кипой кофе пролитый вытирает. Но как только ему больно сделали, как только его схватили за все места — он сразу кипу на голову. Я еврей, я буду из врага мясо резать. Он так давно настоящую еврейскую одежду не надевал, что там моль завелась… Моль! Это же гениально! А критик смотрит — и не видит. Не улавливает импульсы со сцены. Если спектакль трудно читается, то объясни, что надо более четко донести то-то и то-то. Мы мучаемся, репетируем изо дня в день несколько месяцев, а критик приходит один раз и пишет. Хотя бы два-то раза надо посмотреть. — Но ведь зритель второй раз билет покупать не будет. И если критик не может сходу расшифровать ваше послание, так уж нормальный человек — тем более… — Не соглашусь с вами. У нас ужасающий труд, потный труд, его нельзя с налета оценивать. Но если вы два раза пришли и ничего не поняли — значит, мы действительно были невнятны, и дело плохо. Надо двигаться друг другу навстречу. Мы нужны вам, вы нужны нам. — На юбилейном вечере Et Cetera вы заявили, что 10 лет — детский возраст для театра. Правда так думаете? — Конечно. Конечно. Мы же не в безвоздушном пространстве существуем. Театров полно, антреприз навалом. Мы среди них свое места пока не завоевали…Дайте нам два-три сезона. Или я уйду, или театр состоится. — Что означает для театра —состояться? — Обрести стабильность. Раз в полтора-два года делать хороший спектакль, остальное время поддерживать уровень. Для этого нужны режиссеры, которые работали бы прежде всего с молодыми. Мне уже тяжко влезать в новую работу, у меня и так восемь названий.  — Вы вообще не хотите начинать новую работу? — Пока не хочу. Взял паузу. Я и так самый работающий пенсионер. — Чувствую, шестидесятилетний рубеж дался не без морального ущерба… — Ужас! У меня день рождения в мае, двадцать пятого. Наутро, двадцать шестого, приходит начальник отдела кадров: Сан Саныч, когда будем пенсию оформлять? Я взмолился: подожди, дай мне с этим свыкнуться… — Не жалеете теперь, что связались с таким хлопотным делом, как собственный театр? — Абсолютно не жалею. Гениально, что я это затеял. Я испытал сам себя. Молодежь поверила в свои силы. И, наконец, я сыграл здесь то, чего в жизни бы не сыграл. Шейлок, король Убю, Крэпп — за одно это стоило царапаться.Можно было, конечно, не играть, а сидеть, похлопывая себя по животу, предаваться воспоминаниям и преподавать. Открыть очередную школу имени Станиславского. Наши актеры по всему миру их открывают, а на Западе же не понимают ничего, думают, что это все сыновья Станиславского… Вы сын Станиславского? — Нет, я внук Станиславского… Дети лейтенанта Шмидта.Если мне что-то удалось, так это единственно потому, что я никогда не задумывался о концепции. Не грузил свои мысли: театр должен следовать тому-то и тому-то, надо создать новое направление, конструктивно-деструктивное… Просто бросался в воду и плыл. Где захлестнет волна, где вынесет. Инфаркт был за эти годы, все было… Главные поступки в жизни совершаются не от ума. Они имеют знак безрассудности.